— Я польщен, — когда он хотел, Людвиг умел быть весьма обходительным. — Но дело в том, что следующий его звонок был в дежурную часть Корпуса жандармов…

— Мило… — голос Натальи заледенел и, словно бы, похрустывал, как тонкий лед под тяжелым башмаком. — А кому позвонил Павловский?

«Умная, — в очередной раз признал Генрих, — и чуткая. Ловит на лету!»

— Павловский звонил небезызвестному вам капитану Зарецкому.

— Разговор слышали?

— Увы, нет.

— Жаль… Постойте-ка, Бог троицу любит, не так ли?

— Так, — согласился Людвиг. — Дело в том, что госпожа Родимова — уж, извините, не знаю ни ее подлинного имени, ни партийной клички — сразу после ухода господина Свирского звонила со своего домашнего номера в городское управление Сыскной полиции и имела беседу с титулярным советником Слуцкером, заместителем начальника политического отдела. Вот вам и третий персонаж.

«Н-да!»

— Смотрю я, Тата, — Генрих и впрямь смотрел на нее, — ничего в этом мире не меняется. И в подполье, как в подполье: на одного порядочного человека — трое выблядков.

Сказал, и на сердце полегчало. Отпустило вдруг, оставив в недоумении, отчего никто еще не заметил терапевтической силы русского мата?

«Не хуже облепихи, право слово! И уж точно, эффективнее кефира!»

Выбрались из ванной, а за окнами уже совсем темно. Шумит море — волны с клекотом накатывают на пологий берег, шумит лес — ветер гуляет в сосновых кронах. Седьмой час — поздней осенью да на шестидесятой широте — практически ночь.

— Голодная? — спросил Генрих.

Натали принюхалась. Со стороны кухни отчетливо пахло жареным мясом.

— Да. Очень. Приглашаешь на ужин?

— И на обед, и на ужин, — усмехнулся Генрих, — и на попойку! Тебе, как бойцу, в военное время да после боя двойной рацион положен и выпивка от командира за победу.

— Ты мне не командир! — Этот вопрос следовало выяснить, даже если ничего выяснять уже не хотелось.

— Ошибаешься! — посмотрел через плечо, снизу вверх, но так, что казалось, смотрит свысока. — Командир, Тата, и с этим — уж извини — тебе придется смириться. Никаких больше кошек, гуляющих сами по себе. Ты меня поняла, товарищ идейная анархистка?

«А как же Революция? — подумала она с тоской. — А как же Либерте, Эгалите, Фратерните? Как быть с Кропоткиным и Бакуниным, Штирнером, Аршиновым и Махно? Со Спунером и Ротбардом, Делюзом, Эммой Гольдман и Вольтерианой де Клер? И кто я, чтобы… что?»

Она вспомнила вдруг похороны адмирала Акимова. Николай Владимирович лежал в гробу с головой, прикрытой черным шелковым платком. Две пули попали ему в лицо, и… Ну, в общем, она представляла себе, как это выглядит, и понимала отчего Герда Карловна ведет себя, как невменяемая. Кити Акимова, впрочем, выглядела не лучше.

— Милая, Кити! — всхлипнула Натали, обнимая одноклассницу, — Бедная, бедная, Кити! У тебя теперь тоже нету папы!

— Хорошо, командир! — согласилась она с очевидным. — Ужин и выпивка и можешь трахать меня до утра!

— Сегодня навряд ли! — усмехнулся он с таким выражением, словно хрен грыз или горчичник лизал. — Это я про третий пункт нашей программы. Может быть завтра… Но должен отметить, у Ольги Федоровны хорошо поставленный удар правой. Ей бы в футбол, суке, играть, а она, стерва, в контрразведке служит.

— Так убей, — предложила Натали, — или мне прикажи. Я ее так разделаю, что и Лариса Михайловна опознать не сможет!

— А оно тебе надо? — не иронизировал, спрашивал, имея в виду существо вопроса.

— Не знаю…

До Федора Александровича Берга она так и не добралась. Он значился в ее списке четвертым, но руки не дошли. Все время что-то мешало…

— Ладно! — сказал Генрих, словно понял, о чем она думает. — Пошли ужинать, товарищ! За едой как-то легче разговаривается, да вот и телевизор нам порекомендовали включить. Когда, говоришь, у вас в Питере новости показывают?

Новости в Петрограде показывали в восемь, а с шести тридцати до восьми транслировался концерт-попурри «Коллаж» из Дома Радио на Венецианской улице. Передача шла в прямом эфире и должна была угодить довольно разнообразным вкусам владельцев телеприемников. Поэтому фасолевый суп они с Генрихом кушали под «Патетическую» симфонию Чайковского в исполнении большого симфонического оркестра под управлением Льва Вейцмана, а отбивные по-фламандски — с картофелем и глазуньей — под популярную эстрадную музыку: джаз-банд ван Кормика, Майя Кристалинская, Иосиф Кобзон, Георг Отс… Разговаривали мало. Больше ели. Выпивали с оглядкой — вечер, на самом деле, только начинался. Слушали музыку, поглядывали на маленький экран телеприемника, и большей частью молчали, думая о своем.

О чем думал Генрих, Натали не знала, но сама она с мрачным любопытством копалась в самых омерзительных подробностях своей жизни. Она вспоминала, например, как взял ее силой — на пахнущем клопами диване, на конспиративной квартире, больше смахивающей на малину — товарищ по боевке, и как несколько позже, во время экса в Саратове, она всадила ему пулю в живот, оставив умирать на дальних путях товарной станции. Если верить газетам, его нашли только под утро, но уже неживого. Ему бы, дураку, попросить, тем более, поухаживать немного. Ей и не надо было много, не избалована была. Сама бы под него легла. А он, дурень крестьянский, просто взял, что захотел, — а хотел он бабу, а если даже и конкретно Натали, то не потому, что нравилась, а потому, что баронесса. Чувство классовой неполноценности удовлетворял, так сказать. Вот и сдох, как собака, на пахнущих мочой и креозотом шпалах.

Вспоминала детство. Унылую череду дней, проведенную в доме тетки по материнской линии, то есть не материной сестры даже, а какой-то дальней родственницы, люто завидовавшей ее титулу и «капиталу» — деньгам, оставленным по завещанию отца, путейского инженера Виктора Петровича Цеге фон Мантейфеля, на учебу дочери и ей на приданое. Отец погиб на строительстве Военно-Осетинской дороги, когда Натали едва исполнилось семь, а мать она не помнила вовсе, поскольку Елена Аркадиевна умерла родами. Так что росла Натали сиротой, в чужом нелюбимом доме, и покинула его при первой возможности.

И вот теперь, спустя три года, она сидела на конспиративной квартире в Сосновом бору со своим любовником, который старше ее чуть не на тридцать лет, ела шоколадный торт, пила крепкий цейлонский чай, слушала модную в этом сезоне французскую певицу Эдит Пьех, певшую низким чуть глуховатым голосом о вечной любви, и думала о том, что, хорошо бы и ей быть такой же вот красавицей. И не для того даже, чтобы найти любовника получше или помоложе, а именно для Генриха, чтобы ему было за что ее любить.

Выходило, что странный случай с недоведенным до конца покушением дал ей то, чего она и не чаяла уже узнать. Нечто большее, чем простое половое влечение. Нечто такое, что она не могла и не хотела пока назвать по имени, тем более, произнести это слово вслух.

… на пресс-конференции, организованной в Центральном Императорском Архиве в Новогрудке, заявил…

«Ну, вот и началось…»

На экране «говорящая голова». На такой случай мужская, но не в половых признаках суть. Могла бы и женщина рассказать. Новость от этого только выиграла бы.

… как отмечается в кратком заявлении… подлинность документа… ставит точку в многолетнем споре… позволяет требовать повторного рассмотрения дела в суде Высшей инстанции…

— О чем это они? — спросила Наталья, почувствовавшая, по-видимому, его напряжение, но пропустившая, задумавшись, главное.

— О чем? — переспросил Генрих. — Да, тут, пожалуй, в двух словах и не расскажешь. Ты хоть слышала о деле княгини Збаражской?

— Князья Збаражские, кажется Гедиминовичи?

— Нет, — Генрих встал и пошел к буфету за коньяком. Время пришло, что называется. — Но они родичи Заславским и Бельским, которые как раз Гедиминовичи. Дело, однако, не в происхождении, Збаражские старый литовско-русский род и по-всякому знатностью мало кому уступают. Выпьешь?