— Вот тот мальчишка, о котором ты спрашивал.

Тот, к кому обращался Мавиор, сощурил подслеповатые глаза и повернулся к Уульме:

— Я о тебе наслышан. Значит, дрался со стражниками?

Уульме молчал.

— Экий непокорный малец, — про себя пробормотал Мавиор. Он не понимал, почему из всех тех, кто по доброй воле и с радостью бы пошел на службу к Забену, старик выбрал этого злобного волчонка. По его, Уульме нужно было продать на каменоломни, где его быстро приохотили бы к труду, а вот дурь и злобу выбили бы плетьми.

Забен, кряхтя и охая, сполз со своих подушек и сам подошел к Уульме.

— И как приходилось тебе у Сталливана? Твой хозяин обижал тебя? — спросил он, пытаясь заглянуть в глаза юноше.

Уульме обуял гнев. Глаза его налились кровью, а руки по привычке сжались в кулаки.

— Сталливан не был мне хозяином! — воскликнул он, багровея от злости. — Он был мне другом, и я клянусь, что убью всякого, кто скажет о нем дурное слово!

Забен расхохотался, дергая большим носом и тряся седыми жесткими волосами.

— Другом, говоришь? — отсмеявшись, спросил он. — У Сталливана сызмальства не было друзей. Только слуги.

— Я не был слугой! — снова пылко отозвался Уульме. Он сам не понимал, почему так покорно отвечает на все вопросы этого странного старика. Будто его дергали за нитки, и рот его послушно открывался, а слова сами складывались в ответы. — Я — Уульме, сын…

И юноша осекся.

— Чей же ты сын? — спросил Забен.

— Благородного отца, — презрительно докончил Уульме. — И я не был слугой Сталливану.

— Запомни, отрок, Сталливан пользовал людей не за деньги, а за страх аль благодарность. Вот тебе и показалось, что одарил он тебя своеей дружбой. Никак нет, ты прислуживал ему и сам о том не ведал. Ведь ты дрался за него с этими олухами-городскими стражниками, коли Мавиор не врет.

— Я дрался бы так за любого, кого считал бы другом, — сказал Уульме.

— За любого? Это похвально. А что же сам Сталливан не дрался сам за себя? Или он струсил? Или, может быть, решил не марать своих белых рук, а оставить это тебе? И ведь кто ты? Откуда ты взялся? Да кому ты и нужен? Где твои отец с матерью, которые бы искали тебя да защитили от всякого, кто решит учинить тебе вред? — он выжидательно посмотрел на Уульме, надеясь, что тот опровергнет его слова, но юноша молчал. Тогда Забен закончил, дергая носом:

— Вот то-то и оно, что лишь ради выгоды был он с тобой ласков и добр.

Уульме глядел на него с истовой яростью, не желая опускать глаз.

— Сталливан был мне другом, и я убью всякого, кто решится опорочить его имя! — повторил он, зло проговаривая слова.

Забен прошелся по лавке и со скрипом опустился на свои подушки:

— Я предлагаю тебе сделку, сынок, — сказал он, разглядывая юношу. — Ты останешься у меня работать и поклянешься делать это на совесть, а я, в свою очередь, пообещаю тебе, что твои родители никогда о тебе ничего не узнают.

— Они далеко, — фыркнул Уульме. — Да и имени тебе я своего не скажу.

— Это уж как посмотреть, — ухмыльнулся Забен. — Далеко ли, близко ли, а до Северного Оннара дорога еще не заросла.

Уульме чуть не рассмеялся. Этот старик брал его на испуг, хотя ничегошеньки о нем не знал.

— А что ты еще про меня скажешь? — с вызовом спросил он. — То, что я с севера, и так ясно, мы, северяне, всяко отличаемся от этих недомерков-южан!

Забен покосился на Мавиора и продолжил, глядя в потолок:

— А низинцы тоже отличаются?

Уульме вдруг стало не до смеха — конечно, странный старик мог с первого раза угадать, откуда он родом, но почему он назвал Низинный Край? Разве мало было в Северном Оннаре окрестов?

Забен прочитал смятение на лице юноши.

— Что еще ты хочешь услышать от меня, Уульме, сын Мелес…?

— Хватит! — перебил его Уульме, холодея от страха.

Никто здесь, кроме Сталливана, не знал имени его отца, а Сталливан бы ни за что не выдал бы его тайну. Как же старик узнал о нем? А что, если он и впрямь напишет его отцу в Угомлик? От одной мысли, что Мелесгард приедет за ним в Опелейх, Уульме делалось плохо. Он не выдержит этой встречи. Он умрет от стыда.

— Я согласен, — сказал Уульме после недолгого молчания. — Я остаюсь у тебя по доброй воле и клянусь делать то, что мне прикажешь. Держать меня цепями и веревками не нужно — я даю тебе слово. И я его не нарушу.

— Развяжи его, — приказал Забен. — Поглядим.

И Мавиор стал распутывать узлы. Освободившись от пут, Уульме лишь повел плечами, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, да начал разминать руки.

— Ступай, — услышал новый приказ Мавиор.

Когда они остались одни, Уульме осмелился спросить своего нового господина:

— Как ты узнал про меня? Кто тебе сказал?

— Я прочел это у тебя в голове, — ответил Забен. — Мне соглядатаи не нужны.

Услышав знакомый ответ, Уульме вздрогнул и уставился на Забена.

— Верно думаешь, — согласился старик. — Я его брат.

Весна в Низинном Крае наступала много позже. Снег, все еще глубокий и липкий, лежал повсюду. Ни единой прогалины, ни одной обнажившейся кочки не было видно на много тысяч шагов вокруг. Скованные морозом деревья крепко спали. Даже птицы, главные вестники весны, не спешили возвращаться в свои гнездовья.

Больше всех прихода весны ждал Вида Мелесгардов. Весной должна была состояться его свадьба с красавицей Бьираллой, и юноша уже устал считать до нее дни.

Его свадебный наряд — вышитая золотыми и серебряными нитями рубашка из тончайшего шелка, шелковые же штаны, красный кумачовый кафтан и новые сапоги из телячьей кожи — ждали своего часа в резном, стоящем в углу рундуке. Мелесгард пообещал сыну подарить новые ножны со вставками из чистого золота, а Зора приготовила в подарок норковую шубу.

В Угомлик привезли тяжелые парчовые занавеси, шелковые ковры, шерстяные одеяла, пуховые подушки, льняные скатерти, серебряную посуду и бронзовые подсвечники. Большие зеркала в тяжелых деревянных рамах, по указанию Виды, теперь стояли в каждой комнате, куда могла зайти Бьиралла, а в длинных вазах благоухали цветы, которые Вида купил у цветочника в Стрелавице. Поварята сновали туда-сюда, без конца коптя и жаря, служанки намывали мраморные полы, натирали резные балясы и до блеска начищали блюда и кубки.

В эти дни Ойка старалась поменьше бывать в Угомлике. Она приказывала запрячь лошадей, садилась в сани и уезжала кататься. Возвращалась она только тогда, когда солнце начинало касаться черных крон деревьев, наскоро ужинала и ложилась спать. С ней уезжал и Трикке, о котором все, как ему казалось, давно позабыли.

— Мать глядит в меня, словно в стекло. — как-то пожаловался он Ойке. — Смотрит, но не видит.

А Зоре и впрямь было не до младшего сына: подготовка к свадьбе с дочерью Перста было (-а) делом хлопотным. Бьиралла передавала через Виду свои пожелания, а на деле требования, о том, какие кушанья должны быть на праздничном столе, какое вино плескаться в кубках, кого она желает видеть по левую руку от себя, а кого по правую, сколько должно гореть свечей, сколько играть музыкантов…

— Уж очень требовательна твоя невеста, — как-то попыталась попенять сыну Зора. — Ей не угодишь.

— Это ведь ее свадьба. — отвечал Вида. — И пусть все будет так, как она того желает.

В один из таких дней в Угомлик, в котором дым стоял коромыслом, пожаловал Хольме. Хоть он еще и не простил Виду, но держался с ним куда как менее высокомерно.

— До свадьбы еще долго! — объявил ему Вида, проводя его в Круглую залу, украшенную лентами и цветами.

— А я не на свадьбу. Да и, признаться, не к тебе.

— Не ко мне? А к кому же? — удивился Вида.

Хольме замялся.

— К Ойке. — сказал он. — Она вчера приезжала в гости и кое-что забыла.

Хольме вытащил из кармана костяной гребешок. Не будь Вида так занят подготовкой к свадьбе, он сразу бы понял, что Хольме ему лжет: Ойка ничего не забывала в его замке, нет, Хольме придумал всю эту историю лишь для того, чтобы увидеться с ней.