— Так это та самая девочка? — спросил Кестер и ткнул Ойку пальцем в бок. — Та, что из Олеймана?

— Она, — подтвердил Вида.

Воргге обошел Ойку кругом, выпучив глаза. Даже Хольме, пусть и с деланным безразличием, но тоже стал разглядывать девочку. Один лишь Трикке смотрел на нее с отвращением. Гадкая уродина! — думал он. — Худая, как иголка, лицо белое, глаза выцветшие, блеклые, да еще и эти ржавые волосы! Даже не будь Ойка повинна в пожаре, ей бы это красоты не прибавило.

— Ну, — напомнил всем Кестер о поединке. — Болтать — не делать. Вида, давай сразимся!

— Завсегда. — согласился Вида.

Пока они разминались, Воргге решил спросить у Ойки:

— Как думаешь, кто победит?

— Вида, — не колеблясь, сказала Ойка.

Кестер захохотал так, что даже присел на землю.

— Ты, видать, влюбилась в него, крошка?

Но Вида не дал друзьям смеяться над Ойкой.

— Хватит, — пусть и дружелюбно, но строго одернул он Кестера. — Давай начнем.

А Трикке зло прошипел, не глядя на девочку:

— Ты-то чего понимаешь в поединке?

Но ответа он не дождался — Вида и Кестер сцепились друг с другом, словно бывалые борцы. Кестер был старше и сильнее, но Вида — ловчее и быстрее. Они были равны, и долго никому не удавалось нащупать слабину в противнике. Только Кестер хотел повалить Виду на землю, как тот ловко уворачивался от его захвата и подсекал его первым. Но и Кестер хоть и с трудом, но удерживался на ногах, повторяя свою попытку.

А остальные юноши подзадоривали их, то и дело выкрикивая их имена:

— Кестер! Не посрами честь отца! Вида! Чего же ты ждешь? Вали его!

Наконец, Вида, воспользовавшись тем, что Кестер на мгновение отвлекся, поставил ему подножку и уронил на мокрую землю.

— Ну и кто готов к бою? — шутливо спросил он, садясь на здоровяка Кестера верхом.

— Ты, Вида, — ответил Кестер, улыбаясь.

Хоть он и проиграл, но совсем не чувствовал обиды на друга.

— Ты просто герой! — подскочил к Виде Трикке. — Никто не сравнится с тобой.

Все засмеялись.

— А Ойка угадала. — сказал Воргге, который теперь собирался сразиться с Хольме. — Я ведь на брата ставил.

— Вида не мог проиграть, — пискнула Ойка. — Виду ведут боги!

Чем больше жила Ойка в Угомлике, тем сильнее становилась к ней ненависть Трикке. Если сначала он, глядя на нее, вспоминал тот ужас, который довелось ему испытать по ее милости в Олеймане, то теперь к нему прибавилась и жгучая ревность: красноголовая уродина крала у него родных, с каждым днем привязывая их все больше и больше к себе. А Трикке не хотел делить их с кем-то еще. Отец с матерью и так любили Виду гораздо сильнее, чем младшего сына, а с появлением Ойки даже те немногие крохи родительского тепла, которые у него были, доставались этой маленькой оборванке.

Теперь никто в целом свете не мог разубедить Трикке в том, что Ойка околдовала его семью, оплела своими заговорами, лишила воли и рассудка. Один он, Трикке, еще держался, но долго ли он сможет простоять, ибо Ойка и с ним пыталась завести дружбу.

— Трикке, — обращалась к нему девочка. — Мы с Видой идем чистить его коня, пошли с нами!

— Отстань, ведьма! — огрызался Трикке и про себя радовался, видя, как обижалась на его слова Ойка.

И все другие попытки Ойки завязать с ним дружбу заканчивались его грубостью и ее слезами.

Как только с земли сошел последний снег и Трикке уже не нужно было день-деньской сидеть в Угомлике, он все время стал проводить во дворе, приказывая маленьким слугам упражняться с ним на мечах. Вида тоже почти не бывал дома — вместе с Игенау они уходили надолго в лес, а вернувшись, оставались на ночь в домике на опушке. Ойка же стала учиться вышивке и плетению из бисера, уделяя этим занятиям все свое время.

Зора и Мелесгард не стали заставлять Трикке принять и полюбить Ойку, веря, что рано или поздно это случится само по себе.

— Многие братья и сестры живут, словно кошка с собакой. — говорил Мелесгард. — А потом их водой не разольешь, так друг за друга стоят!

— Ойка девочка, а Трикке к ним не привык, — пыталась оправдать сына Зора.

— Жаль, что ее тогда не сожгли! — ругался про себя Трикке, упуская из виду, что если бы его брат не вступился за красноволосую ведьму, то огонь, вызванный Иткой, поглотил бы и их.

А Уульме начал все чаще бывать дома. Он давно одичал и отвык о людского общества, но юная Иль смогла сделать то, о чем Уульме уже давно и не мечтал: он впервые за много лет перестал чувствовать себя изгнанником. Поначалу он ненадолго заходил после работы, узнать, как дела у Иль, оставить ей денег и отведать ее кушаний. Потом стал засиживаться допоздна, рассказывая кере о том, что приключилось с ним за день, еще через несколько дней он согласился сопровождать Иль на базар, ибо та до смерти хотела похвастаться новым приобретенным умением — Беркаим научила ее торговаться, сбивая цену почти вдвое.

— Если тебе это так нравится, то и хорошо, — улыбнулся Уульме, глядя, как бойко Иль разбирает свертки.

— Расскажи мне про себя, — попросила Иль. — Я ведь ничего о тебе не знаю. Только то, что ты из чужих земель.

Уульме пожал плечами.

— А что рассказывать, принцесса? Делами да подвигами я не славен.

— Я не верю, что тебе нечего рассказать, — стала разуверять его Иль. — Наверняка ты повидал разные земли. Диковинных птиц и зверей. Людей, с кожей как смола, и великанов, высоких как самые большие башни даиркардского дворца, маленьких человечков, которые живут под землей и добывают из нее чистое золото, женщин с языками, как у змей и мужчин, с копытами, как у жеребцов…

Уульме расхохотался, а Иль обиженно поджала губы.

— Жаль мне тебя разочаровывать, принцесса, но ничего из того, о чем ты говоришь, я не видел. Да и не думаю, что уже увижу.

— Тогда расскажи про свой дом, — предложила Иль.

Уульме ожидал такого вопроса. Что ж, рассказать он может.

— Я родился далеко на севере, в землях, покрытых черным вечным лесом. Деревья там такие высокие, что иногда кажется, будто они подпирают сами небеса, а корни у них уходят глубоко в землю. Даже яркому солнцу не пробиться сквозь густую листву этих исполинов. Имя этим землям — Низинный Край, величественным в своей неприступности.

Иль внимательно слушала. В Нордаре не было никаких лесов, но Уульме описывал так ярко, что она живо себе представила, как сухонькие скрюченные саксаулы, которые росли за городской стеной, вытянулись вверх и достали до неба.

— И была у меня собачка, — продолжал Уульме. — Лучший друг и большой проказник.

Он вздохнул.

— После него у меня было еще два друга, одного звали Сталливаном, и лишь одни боги знают, жив ли он или нет, а другого — Забеном. Коли боги милостивы к нему, он живет в Опелейхе и все так же торгует стеклянными безделками. А больше как-то дружить ни с кем и не вышло.

Уульме не хотел рассказывать Иль о тех горестях, которых пришлось ему пережить, но сам не заметил, как начал это делать:

— В Южном Оннаре было хорошо. Дарамат все грел свои кости на солнце, а мы с Оглоблей да Коромыслом стекло плавили. Ожоги иногда лунами не заживали, а работать все равно приходилось. Обмотаешь руку тряпкой и снова идешь огонь раздувать.

Иль слушала молча, внимательно, не прерывая и не требуя пояснить ей, что такое Южный Оннар, Дорат, Опелейх, Рийнадрек и Радаринки. Она поняла, что Уульме рассказывает свою историю первый раз, что доселе он молчал и никто, ни одна живая душа в этом мире не слышала его исповеди.

— А потом я и оказался здесь. Осмотрелся. Решил, что хватит с меня перекати-полем по миру таскаться. Ремесло у меня было. Денег мне на первое время с лихвой хватало. Вот я и остался тут, — закончил свой рассказ Уульме.

Он о многом умолчал — о своем происхождении, об отце с матерью, о младших братьях, о том богатстве, в котором он вырос, но, самое главное, он не рассказал о Лусмидуре. Ему казалось, что те чувства, которые питала к нему Иль — дружбы и благодарности, вмиг сменятся ненавистью и презрением, едва она услышит о том, что он натворил.