Оказавшись в залитом солнцем Львином дворике, Айка неожиданно перестала сопротивляться.

Упорство только увеличивало глубину ее падения, поэтому она пошла рядом со стражником с глазами, горящими гневом, а в голове у нее роились самые различные предположения о том, что явилось причиной ее позора.

Если бы он подозревал измену, то не стал бы так обращаться с ней. Она знала, что он предпочитал действовать осторожно и встречал вражеский удар кинжалом, спрятанным столь умно, что враг о нем не догадывался. Чтобы обращаться с женой таким образом, он должен иметь неопровержимые доказательства ее вины, но какие доказательства могли у него быть? Она не могла придумать ничего другого, кроме как то, что он обнаружил ее переписку с отцом. Но она писала только о бедах, разразившихся внутри Альгамбры, и о своих страхах за калифа, увлеченного новой наложницей. Она тщательно избегала сказать в послании нечто такое, что ей могли бы в случае его обнаружения поставить в вину. В самом деле, она вполне может защититься, сказав; что беспокоилась о муже…

Абул вышел из мечети как раз перед тем, как Айку привели в Мексуар. Он сел на огромный резной трон, спокойный и твердый, поглощенный только тем, что ему было необходимо узнать.

Увидев его в пустынном зале, Айка почувствовала, что мужество ее поколеблено. Губы Абула, казалось, были вытесаны из камня, глаза почему-то. уменьшились до черных светящихся точек, а руки спокойно лежали на подлокотниках трона. Стражники подвели ее к его подножию и по сигналу Абула разжали руки, отступив назад, так что она осталась стоять одна.

— Скажи мне название яда, который ты дала Сарите, — требование это было высказано в манере, абсолютно несвойственной Абулу — голосом холодным и бесстрастным.

Первой реакцией Айки было облегчение.

Так вот в чем дело, но нет же никаких доказательств тому, что он сказал. Никто, даже Нафисса, не знала об этом. Так что, если она будет все отрицать, никто не сможет доказать ее вину. А Сарита, должно быть, умирает…

— Я не понимаю тебя, мой господин Абул, — сказала она с достоинством. — Не понимаю, что такое я сделала, что позволяет тебе так плохо обращаться со мной.

— Да? Не понимаешь? — тихо спросил он, — правда, Айка? Тогда позволь, я тебе объясню. Ты отравляла Сариту в течение многих недель, делая это с помощью зелья против зачатия, — сказав это, он умолк.

Как он догадался? Но догадка — это еще не доказательство. Она заставила себя посмотреть ему в глаза.

— Если меня обвиняют в этом, я хочу посмотреть на своего обвинителя и услышать доказательство моей виновности, которые он приведет.

Она все еще была уверена в том, что они ничего не смогут доказать. Только она сама может уличить себя.

Абул медленно вытянул правую руку, указав на нее пальцем.

— Ты стоишь перед своим обвинителем. Я и только я обвиняю тебя в этом.

Айка облизала губы. Что это значит? Абул знает, что не может обвинять без достаточных на то оснований. А он может только строить догадки. Она покачала головой.

— Я отрицаю это обвинение, мои господин Абул, и прошу вас привести доказательства.

Абул поднялся с трона.

— Назови мне яд, Айка.

Внезапно Айка поняла, что перед ней — не тот человек, которого она знала, не тот, кого она ублажала, не тот, с которым она провела много приятных ночей и от кого родила ребенка. И не тот, кого, как она думала, было достаточно легко провести, используя для этого хитрость и обман. Перед ней было само воплощение Бога мщения, могущественного и безжалостного. И оно все повторяло и повторяло свое требование холодным и уверенным голосом. И все же, когда она снова повторила, что отводит от себя это обвинение, Абул посмотрел на нее так, как будто считал ее не мыслящим существом, а лишь сгустком плоти, и она задрожала от ужаса.

— Заточите ее в крепость, — сказал Абул, — выведайте у нее название и скажите мне. Для меня важно только то, как быстро вы сможете освежить ее память. — С этими словами он вышел из зала.

Осознав, наконец, что ее ждет, Айка издала громкий крик.

Солдаты выволокли ее из Мексуара и потащили к крепости. Она уже не кричала, будучи парализованной ужасом. Но в недрах крепости, в комнате, залитой светом факелов, когда ей показали, какие средства собираются применить для того, чтобы освежить ее память, она снова начала кричать так, как кричат обезумевшие животные. Когда же ее привязали к каменному столу, она выкрикнула название яда и в отчаянии повторяла его снова и снова. Для того, чтобы увериться в ее правдивости, они применили палочные удары, но, убедившись, что она повторяет его как заклинание, прекратили пытки. Ее так и оставили привязанной к каменному столу, а офицер побежал к калифу, чтобы сообщить ему название яда. Прошло не более получаса с тех пор, как Абул отдал им приказ и покинул Мексуар.

Вернувшись в свою палату, Абул обнаружил, что не может там находиться. Видеть муки Сариты было выше его сил. Врач и служанки вводили ей рвотное, и она умоляла Абула заставить их прекратить это делать, а он не мог сделать ничего. Она смотрела на него так, будто умоляла его не продлевать ее агонию. Он вышел в приемную, где начал ходить из угла в угол, с нетерпением ожидая вестей. Он не верил в то, что Айка наделена большой силой духа. Если надо, он применил бы и орудия инквизиции, все, что угодно, только бы добиться ее признания! Все, что угодно, только бы защитить Сариту, — он готов принести любые жертвы, любые!

Осознание этого не поразило его. Любовь их была неизбежной, естественной, как дыхание, а зародилась она в тот самый момент, когда он увидел ее на дороге. Теперь же она была неотъемлемой его частью, и если бы он мог отдать за нее свою жизнь, то сделал бы это без малейших колебаний.

Наконец, по мраморному полу колоннады загромыхали чьи-то сапоги, и в приемную вошел офицер.

— Семя Т…. мой господин, — сказал он без всякого вступления.

— Вы уверены, что она не соврала?

Офицер покачал головой. В таких вещах у него был некоторый опыт.

— Я думаю, что это правда.

Абул кивнул и повернулся, чтобы уйти в спальню.

— Мой господин…

Абул в нетерпении остановился:

— Да?

— Госпожа Айка, мой господин. Что с ней делать?

— Отведи ее в башню, кади, — сказал Абул, — и принца Бобдила с ней. — Какие бы планы относительно сына он не вынашивал когда-либо, теперь им пришел конец. Ребенок такой женщины не может быть его наследником, так что и мать, и сын могут отправиться в изгнание вместе. Это будет со всех точек зрения лучшим выходом. И когда у него будет время подумать, он решит какого рода изгнание им уготовить.

Он вошел в спальню и тотчас же подошел к дивану. В лице Сариты не было ни кровинки, губы посинели, великолепная масса непослушных рыжих кудрей увяла, а их пламя — погасло. На какой-то миг он подумал, что потерял ее, но тут ее пальцы затрепетали.

— Семя танджиний, — сказал он врачу, — что вы можете сделать, чтобы обезвредить его?

Мухаммед Алахма подергал бороду и еще более посерьезнел:

— Не знаю… Это самая сильная, самая убийственная отрава… — Что-то бормоча, он вышел из комнаты, оставив Абула и двух женщин в состоянии полной неопределенности и страха за Сариту, находящуюся в коме. Но, по крайней мере, теперь ей, может быть, не больно… Абул старался найти успокоение хотя бы в этом.

Мухаммед Алахма вернулся примерно через час. Он молча положил Сарите на язык ярко-желтую пастилку.

— Не знаю, поможет ли это, — пробормотал он в бороду, — но больше я ничего не могу придумать.

Это ей надо давать каждые три часа.

— А как мы узнаем, что оно помогло? — спросил Абул.

— Если она не умрет через несколько часов, — просто ответил лекарь. — Теперь нам остается только ждать.

Прислуживающая Айке женщина поставила поднос с едой на столик, стоявший в нижней зале башни кади и спросила:

— Желаете ли вы что-нибудь еще, госпожа?