Чингис вез своих братьев, мать и шамана на юго-восток. Днем было довольно жарко, и, чтобы не умереть от жажды, Чингис прикрепил под каждым седлом бурдюки с водой. Он подготовился к долгой поездке, набив седельные мешки вяленой бараниной и твердым сухим сыром. После полудня Чингис остановился у подножия холмов, чтобы перекусить. Спустившись с коня, он растолок рукояткой ножачерствые кусочки сыра на плоском камне, потом смешал крошки с теплой водой и передал по кругу вместе с провизией из седельных мешков. Горький бульон поддержит силы до вечера, когда будет новый привал, хотя Чингис устраивал их скорее для матери, отвыкшей от долгой езды.

Оэлун вышла из утреннего ступора, но еще долго щурила глаза на жаркое солнце. В пути ее один раз стошнило, и пришлось сделать вынужденную остановку, чтобы мать освободила желудок. Ее глаза искали Чингиса, ехавшего впереди, и мать тоже вспоминала те горькие дни, когда против ее семьи восстали все. Пятеро сыновей и дочь были тогда вместе с ней, но теперь детей осталось только четверо. Разве недостаточно отдала она Чингису ради его амбиций и грез? Впереди высились горы, и ее лошадка осторожно взбиралась туда, где заканчивались даже козьи тропы. Под палящим солнцем земля поднималась все круче, но Оэлун по-прежнему не говорила ни с кем из мужчин.

Кокэчу обливался потом и пил больше, чем Чингис и Хасар, вместе взятые. Шаман тоже не привык к езде по пересеченной местности, но не жаловался, боясь, что тем самым только потеряет уважение хана, ведь даже Оэлун и та не проронила ни слова. Кокэчу не имел ни малейшего представления, зачем хан потащил его за собой. Вверху, на горных вершинах, белели снега, и шаман знал, что духи сильнее там, в своих вышних чертогах. Монголы никогда не любили жаркие страны, где мухи, пот и неизвестная сыпь мучили их тела и светлую кожу. Кокэчу понимал, что высоко в горах, где воздух чист и прохладен, его попутчики скорее будут чувствовать себя как дома. И быть может, хан призвал его для того, чтобы шаман попросил за него перед духами.

Кони взбирались все выше и выше, пока солнце не повисло над западным краем неба. Длинные тени поползли впереди путников, словно они отгоняли от себя тьму. Путь был нелегок, но лошади шли уверенным шагом, следуя за Чингисом на гребень горы. Лишь изредка подъем был настолько крутым, что всадникам приходилось спешиваться и вести лошадей за собой. Хмурое молчание, казалось, слишком глубоко пропитало им глотки, чтобы иссохшие губы вновь смогли бы заговорить.

Едва путники достигли границы снегов, как хмурое настроение испарилось, во всяком случае, у Тэмуге, Хасара и Хачиуна. Они не видели снега с тех пор, как покинули родные холмы, и теперь с наслаждением вдыхали холодный воздух всей грудью.

Но Чингис как будто не замечал снега, не слышал, как стук копыт по камням сменился хрустящей поступью по мягкому снегу. Горная вершина по-прежнему маячила впереди. Чингис не сводил с нее глаз и даже не смотрел вниз, не любовался открывавшимся с высоты видом далеких земель.

Долгий, мучительный день подходил к концу, когда хан наконец потянул за поводья и остановился. Солнце наполовину село за горизонт, и золотой свет, слепя, пробивался сквозь скалы, так что всем приходилось щурить глаза. Хасар помог матери спуститься на землю и передал ей бурдюк арака, который старая женщина с благодарностью приняла. Крепкий напиток добавил немного жизни ее усталому лицу, но Оэлун все равно часто дрожала, недоуменно озираясь по сторонам. С такой высоты можно было разглядеть размытые очертания Самарканда среди крестьянских полей и даже увидеть блестящую линию лежащих далеко на севере озер. Оэлун казалось, что она могла бы разглядеть весь путь до родных степей, и эта мысль наполнила слезами ее глаза.

Чингис обнажил меч, и свистящий звук привлек к нему внимание остальных. Хан тоже радовался снегам. Здесь, на горных вершинах, легче было услышать дыхание Отца-неба и шепот духов. Даже в такой дали от родных мест Чингис чувствовал их дыхание на своей коже. Хотя ощущение умиротворяло его, оно было не в силах справиться с гневом, иссушавшим его душу на протяжении многих дней.

– Стань передо мной, Кокэчу, – велел Чингис, пристально наблюдая за приближением шамана.

Кокэчу принял испуганный вид, струя горячего пота скатилась с высокого лба, но Чингис разглядел в его заискрившихся глазах что-то еще. Братья и мать собрались вокруг Чингиса, и внезапный порыв ветра тотчас осыпал их колючим снегом.

Не сводя глаз с шамана, Чингис обратился к братьям и матери:

– Это он убил Тэмулун. Не шахские воины. Это он.

Кокэчу, возможно, попытался бы отпрыгнуть назад и сбежать, если бы Хасар не стоял за его спиной.

– Это ложь! – закричал шаман. – И ты это знаешь.

– К сожалению, это правда, – ответил Чингис. Он ожидал, что Кокэчу нападет на него или попробует убежать, и был готов к этому, продолжая говорить с напряжением каждого нерва. – Тело моей сестры нашли не раньше чем наступил вечер. Мой человек сразу доложил мне об этом. Но гораздо раньше видели, как ты выходил из ее юрты.

– Это неправда! Великий хан, кто-то хочет погубить меня. Кое-кто думает, что ты слишком доверяешь мне, поддерживаешь меня слишком открыто. У меня множество врагов, господин мой, умоляю…

Тэмуге внезапно заговорил, и Кокэчу повернулся к нему с отчаянной надеждой в глазах.

– Думаю, он прав, брат, – вступился за него Тэмуге. – Кто мог бы с уверенностью сказать, возле чьей юрты видел его, когда вокруг все горело?

Кокэчу упал на колени. Тонкие, похожие на когти пальцы дрожали, сжимая пригоршни снега.

– Он говорит правду, повелитель. Я отдал тебе все. Юрты, коней, соль и кровь. Все! Это ложь.

– Нет, – тихо произнес Чингис. – Это правда.

Кокэчу в ужасе поднял глаза на занесенный над ним в гневе ханский клинок.

– Ты не можешь пролить кровь шамана, повелитель. Это запрещено!

Шаман не успел вовремя заметить Оэлун и получил от нее пощечину. Удар не был сильным, но Кокэчу вскрикнул и повалился на снег. Шаман упал прямо в ноги Хасару, и тот не раздумывая набросился на него, сильно пнув ногой в ребра.

Опустив меч, Чингис стоял очень спокойно, и вся семья вопрошающе смотрела на него.

– Ты не можешь сохранить ему жизнь, Темучжин, – сказала вдруг Оэлун, пламенно сверкая глазами.

Никто сегодня еще не видел такого блеска в ее глазах. Какая-то часть ее былой энергии вернулась к ней при виде шамана, скорчившегося на снежном утесе, и она больше как будто не замечала холодного ветра. Чингис вручил ей свой меч, но удержал ее за запястье, подумав, что она может нанести удар.

Чингис быстро размял свободные руки, и Кокэчу скорчился перед ним, оказавшись в окружении семьи, которой служил. Мысли бешено вращались в его голове в поисках нужных слов. Глуповатое лицо Тэмуге переполняли сомнения и нерешительность, ведь даже хан отдал свой меч. Надежда еще оставалась.

– Я ничего не сделал, мой повелитель. Тот, кто сказал тебе это, ошибся, и эта ошибка не должна стоить мне жизни и преданности тебе. Если я умру здесь, несчастье будет преследовать тебя до конца твоих дней. И тебе известно, что я говорю правду.

Чингис наклонился и мертвой хваткой взял шамана за плечи. На миг Кокэчу подумал, что его поднимают на ноги, и с облегчением глотнул свежего воздуха. Но затем шаман почувствовал, как Чингис взял его за ногу, твердые пальцы обхватили колено, вонзившись в мягкую плоть. Шаман яростно трепыхался, но Чингис с хрипом оторвал его от земли.

– Умоляю, мой повелитель, я ни в чем не виновен! – заверещал Кокэчу.

Чингис поднял шамана выше, потом резко бросил его себе на колено. Тело Кокэчу упало на выставленное вперед бедро хана. Потом все услышали хруст позвоночника, и шаман беззвучно раскрыл рот. Ноги безвольно упали, руки скрылись в снегу, освещенном тусклым предзакатным солнцем. Тэмуге отвернулся, почувствовав тошноту, но Хачиун и Хасар продолжали смотреть во все глаза, будто решили запечатлеть в памяти каждую мелочь.