— У людей все немного иначе, Иса. У них нет безусловной чувственности. Они просто не могут — физически не могут — желать всех. Только некоторых, избирательно. А для всех остальных они навечно как дети, со спящим либидо.

— Может быть, у людей… среди людей. Но вампиров люди желают всех. Абсолютно. Любого, каждого. С той самой безусловной чувственностью, и потому не надо приплетать…

— Лариса ощущает нас как людей. У нее генетический сбой, она просто не чувствует нас иными, чем люди. И не может желать любого. Физически. Как ребенок.

Пауза. Долгая, задумчивая.

— Так она… просто больна? И ты поэтому никому не разрешаешь?.. Но ты должен был сказать, объяснить. Нарданидэр бы не стал… трогать ребенка. Он бы не стал…

— Но ведь тронул… Я что-то должен еще за утерянные сокровища? Лично тебе, — голос Лоу стал резче и жестче.

— Нет, ты мне…

— Я тебе… и вам всем… — его голос вновь становится тихим, вкрадчивым. Но искренности в нем больше нет. Змеиный шелест за каждым словом. — …плачу весьма существенную прибавку к зарплате. И та же шлюзовая камера… если ты вдруг забыла… за мои деньги куплена. И если я кому-то должен еще объяснять причины своих личных просьб, а просто моего слова не достаточно — придется вам поработать в этом сезоне так, как если бы меня не было. И прости, я все еще неважно себя чувствую. Устал.

Она ушла. И только ветер хлестнул пологом шатра.

— Надо как-то жить, Ларис, — донесся до меня голос Лоу. — Пока ты меня еще слушаешь: надо жить. Дальше. Бывало и хуже. Но ты ведь справлялась. Ты сильная, Ларис, очень. Ты ведь не позволишь какому-то жалкому вампиру сделать тебя слабой?

— Я наивная, Лоу, — вздыхаю в ответ. — Я такая наивная, и ничему не учусь. Каждый раз, прогнозируя что-либо, я верю в лучшее. Выбираю как данность самый идеальный вариант из всех вероятных. И все вновь и вновь сыпется в прах…

Шаги. Он подходит и садится рядом. Почти идеальный. Почти прекрасный. Вот только лицо все еще не симметрично, и глаз слезится. И садился он слишком уж аккуратно.

— Как ты сам? — привстаю ему навстречу, вглядываюсь внимательней. — Почему все не заживает? Столько дней уже пошло…

— Ну почему? Заживает, — он осторожно убирает спутанные пряди с моего лица. — Сегодня уже даже не кашляю. А то, что долго, так магические удары и рассчитаны на то, чтоб причинить сопернику максимальный вред. В том числе замедлив регенерацию. Ладно, профессор нынче тоже не летает. И взлетит не скоро… Пойдем гулять, Лар, а? Просто оттолкни от себя все плохое и пойдем. Ну не стоит он стольких переживаний.

— Идем, — почти соглашаюсь я. — Только туда, в сны. Уведи меня в сны, Лоу, ты же можешь. А то самой мне уже не уснуть.

— А ты позволишь лечь рядом?

— А когда я не позволяла?

— Не знаю. В последнее время я даже боялся спрашивать.

И мы бредем по степи, и тяжелые косы оттягивают мне голову, и его белые кудри летят по ветру, как и всегда — не связанные ничем. А под ногами — ковыль, и небо хмурится седыми облаками. И мы молчим. Но он держит мою руку в своей, а мне не хочется, чтоб отпускал.

— Знаешь, это неправильно, — Лоу останавливается, глядя в хмурое небо. — В небе должно светить солнышко, без него никак. Будем разгонять облака.

— Не надо. Оставь все так.

— Так жить нельзя, Ларочка, — он встает сзади, осторожно беря меня за талию, — Отпусти свою боль. Позволь ей пролиться дождем.

— Мы промокнем насквозь, — улыбаюсь печально.

— Мы промокнем. И будем растить цветы.

— Мне не нужны сейчас цветы.

— Они нужны этому миру, — не сдается он. — Подари их ему.

— И какие же цветы столь нужны этому миру?

— Самые простые, Ларис. Ромашки. Цветы прощения.

— Ромашки? Но мне казалось они… символ солнца… Светоча… божественной мудрости или чего-то подобного…

— Что может быть мудрее, чем простить… и не держать зла, — он шепчет мне на ухо. Так тихо. Но так настойчиво. — И освободившись, вновь увидеть красоту этого мира — в простоте полевого цветка… Отпусти облака, Ларис. Пролей дождем, не держи их в небе. И прости — Нардана, меня, себя, и весь этот мир, и каждого в этом мире — за наше бесконечное несовершенство.

— Я не смогу.

— Неправда, у тебя получится.

Мы долго стояли там — в седой степи, под хмурым серым небом. И его руки держали меня за талию, от его тела шло тепло… И дождь все-таки пролился — моей болью и моими слезами, страхами и обидами, стыдом и неприязнью. И мы вымокли насквозь, но потом засияло солнце, и в его тепле я послушно пыталась растить ромашки. Цветы прощения. Для всех. За все…

А в лагере… меня жалели. Я думала, проклинали за те последствия, к которым привело мое присутствие среди них. А они — жалели. Нет, не за то, что Нарданидэр напал. Они и вовсе не понимали, как можно напасть в сексуальном плане. Захотел, да. Бывает. С каждым. Попытался реализовать желание. Угу, чего ж естественнее. А вот то, что я его в ответ не захотела — вот эта мысль вызывала шок. И бешенную жалость — ко мне.

Вот то самое отсутствие безусловной чувственности, то есть способности желать всех, или, точнее — каждого, пожелавшего тебя, делало меня в их глазах едва ли не инвалидом. Потому что избирательную чувственность они вообще не понимали, а отсутствие у взрослого вампира сексуальных желаний являлось для их расы тяжелой болезнью, и нередко — с летальным исходом.

Впрочем, я была для них еще не безнадежной, ведь я могла желать хоть кого-то.

— Ну почему, почему это не распространяется на всех? — переплетя свои тонкие пальчики с моими, вздыхала Нинара, и облако ее волос напоминало мне сирень в цвету. — Ведь ты же хочешь Лоу?

Вопрос заставлял краснеть, но я послушно кивала:

— Хочу. Но ведь не с утра до ночи и в определенной ситуации.

— Никто не говорит про «с утра до ночи», понятно, что «в ситуации»… Погоди, а если в той же ситуации будет, скажем, Фэрэл? Он тебе симпатичен, это чувствуется. Его руки на твоем обнаженном теле, его губы… Он очень ласковый, нежный. Тебе ведь нравятся нежные мужчины? Лоу нежный, и Фэрэл… он будет не хуже, я обещаю! Смотри: можно просто завязать тебе глаза, и двое мужчин рядом — Лоу и Фэр. И ты ощущаешь их обоих, но чьи руки ласкают твою грудь — ты не поймешь. Ты будешь желать тогда? И кого из них? И сможешь ли разделить свое желание «по персоналиям»?

— Я буду, прежде всего, крайне смущаться, — уже сами разговоры смущали меня без меры, но Нинара, стремясь найти средство для моего «исцеления», отступать была не намерена. Приходилось объяснять. — Уже просто потому, что их двое. И один из них видит… пьет эмоции, предназначенные другому…

— Ну что значит «предназначенные», это просто эмоции. И чего тут стесняться? Если их двое, то и эмоций в два раза больше, они суммарно сильнее, насыщение, выше… Ты просто боишься пробовать, а ведь надо с чего-то начинать! Давай…

— Я пробовала, не надо.

— Ты пробовала? И?

— И… — вот тянули меня за язык… — там было немного не так. Тот второй присоединился к нам после… меня Лоу уже укусил, а под укусом все едино — не соображаешь, только страсть. И… я раньше была уже… с тем, вторым, и он вызывал во мне… желание. А в тот раз, вместе… они меня еще и кровью своей поили, уже даже не помню, кто — Лоу или А… Неважно. Смысл в том, что тогда все было очень бурно и… по-вампирски, что ли. А наутро мне было тошно. И стыдно, и плохо. И хотелось, чтоб никогда подобного не было. Понимаешь, все это безумное хмельное удовольствие не стоит того гнусного послевкусия, которое потом неизбежно остается. Совсем не стоит.

Нет, она не понимала. Пыталась понять. Чуть морща лобик, внимательно вчитывалась в ауру, находила, что мои эмоции словам соответствуют, и тем сильнее не понимала.

— Это ненормальная реакция, так в принципе быть не может. Если ты чувствуешь удовольствие, если они оба для тебя сексуально привлекательны, откуда тогда «тошно»?.. — и чуть качала недоуменно головой, и вновь возвращалась к планам по моему излечению. — Ну вот смотри, вот Фэрэл…