Дома Лао Гэн, которому дали прозвище Восемнадцать Ударов, поклонялся алтарю с табличкой, посвящённой духу лисы-оборотня. В самом начале Культурной революции хунвэйбины[128] явились к нему, чтобы крушить таблички, но Лао Гэн с кухонным ножом присел перед алтарём, и хунвэйбины понуро отступили.

Старый Гэн давно уже разведал маршрут той красно-рыжей старой лисы, но жалко было стрелять. Шкура лисы на глазах становилась лучше — плотная и пушистая, очень красивая — за неё можно было выручить много денег. Лао Гэн понимал, что, когда придёт время убить лисицу, она уже успеет вдосталь насладиться жизнью. Лисица каждую ночь воровала по курице. Какие бы заграждения ни ставили деревенские жители вокруг курятников, она всё равно протискивалась через них и умудрялась избегнуть все капканы и силки. Деревенские курятники в тот год стали для неё словно бы продовольственным складом. Лао Гэн вышел из деревни, когда петухи трижды прокричали, и спрятался за невысокой земляной насыпью на краю низины перед околицей в ожидании, когда лисица побежит обратно с добычей. Низина заросла сухим и тонким камышом в половину человеческого роста. Осенью скопившаяся здесь стоячая вода покрывалась коркой белого льда, который мог выдержать взрослого, коричневые головки камыша подрагивали на холодном утреннем ветру, а далеко-далеко на восточном краю неба на лёд падал свет потихоньку набиравшего силы солнца, отчего лёд начинал блестеть, как чешуя карпа. Затем восточный край небосвода вспыхнул, лёд и камыш окрасились холодным светом мёртвой крови. Лао Гэн почувствовал лисий запах, а потом увидел, что густой камыш медленно расступается, словно покатые волны, и снова быстро смыкается. Лао Гэн поднёс к губам закоченевший указательный палец правой руки и подул на него, а потом положил на заиндевевший спусковой крючок. Лисица выскочила из зарослей камыша и встала на белом льду. Лёд вспыхнул алым цветом, будто кто-то зажёг огонь. На исхудалой морде зверя замёрзла тёмно-красная куриная кровь, а к усам прилипли сероватые куриные крылья. Она изящно ступала по льду. Лао Гэн крикнул, лисица замерла и прищурилась, глядя на земляную насыпь. Лао Гэн задрожал всем телом, поскольку еле уловимый гнев в глазах животного лишил его сил. Лисица горделиво направилась в заросли камыша у кромки льда, где была её нора. Лао Гэн зажмурился и выстрелил. Приклад с силой отлетел назад, и от удара у Лао Гэна аж половина руки занемела. Лисица, словно огненный шар, закатилась в заросли камышей. Лао Гэн поднялся с дробовиком в руках, глядя на тёмно-зелёный пороховой дым, рассеивающийся в чистом небе. Он знал, что лисица с ненавистью смотрит на него из зарослей. Стоя под серебряным небом, Лао Гэн казался выше и массивнее, чем обычно. В душе разливалось чувство, похожее на стыд. Он сожалел о содеянном, и ему на ум пришла мысль: лиса весь год выражала ему доверие и сегодня, точно зная, что он спрятался за насыпью, всё равно спокойно двинулась дальше, словно бы проверяя совесть охотника. Он выстрелил, без сомнения, предав тем самым своего иноплеменного друга. Гэн опустил голову, глядя на камыши, в которых скрылась лисица, и не обернулся, даже когда за спиной раздался нестройный топот.

Потом он внезапно ощутил, как вверх по телу прокатилась волна холодных уколов. Гэн подался всем телом вперёд, развернулся и выронил дробовик на лёд. За поясом ватных штанов потекло что-то горячее. На него наступали почти двадцать солдат, облачённых в тёмно-жёлтую форму, у каждого в руках винтовка с блестящим штыком. Лао Гэн невольно вскрикнул от ужаса: «Японцы!»

Солдаты окружили его, и каждый нанёс удар в спину или в живот. Он издал звук, вроде того, каким лисы подзывают к себе пару, и повалился на лёд, ударившись лбом, отчего лёд раскололся. От обжигающей крови на гладкой поверхности льда возникали неровности и рытвины. В полуобморочном состоянии Лао Гэн ощутил, как верхнюю половину тела печёт, как в огне, и обеими руками начал с силой разрывать старый ватник.

Лао Гэн словно во сне увидел, что та красная лисица вышла из камышей, обошла вокруг его тела, а потом присела рядом, сочувственно глядя на него. Шкура лисы ярко блестела, а чуть раскосые глаза напоминали два изумруда. Лао Гэн ощутил, как тёплая лисья шкура приблизилась вплотную к его телу, и ожидал, что лиса начнёт рвать плоть острыми зубами. Он понимал, что человек, предавший доверие, хуже скотины, и умер бы без сожаления, даже если бы лиса загрызла его. Лиса высунула прохладный язык и принялась лизать раны Лао Гэна.

Лао Гэн твёрдо уверен, что та лиса, отплатившая добром за обиду, спасла ему жизнь — ведь в целом мире, пожалуй, не сыщешь второго человека, выжившего после восемнадцати ударов штыком. На языке у лисы определённо было чудодейственное средство, поскольку, по словам Лао Гэна, там, где лиса вылизывала его, тут же возникало приятное ощущение, какое бывает, если нанести мятное масло.

Кто-то из деревенских ходил в уездный город продавать соломенные сандалии, а вернувшись, поведал, что Гаоми захвачен японцами, а над уездным городом вывешен флаг с восходящим солнцем. Услышав эту новость, деревенские места себе не находили, ждали, что вот-вот грянет беда. Пока все были охвачены страхом и мучились от дурных предчувствий, два человека жили себе без печали и забот, занимаясь каждый своим делом — вольный охотник Лао Гэн, о котором уже упоминалось выше, и Рябой Чэн, который играл на свадьбах и похоронах и полюбил петь арии из пекинской оперы.

При встрече с другими людьми Рябой Чэн говорил:

— Чего вы боитесь? Чего переживаете? Мы же не чиновники, а простые люди. Теперь ни императору не надо зерно отдавать, ни Гоминьдану налоги платить, велят нам лечь, так мы ложимся, велят на колени встать — встаём. Кто нас осмелится покарать? Ну-ка, скажите мне!

Его увещевания многих успокоили, народ снова начал спать, есть, работать. Однако вскоре слухи о зверствах японцев долетели сюда, словно северный ветер: из трупов складывают сторожевые башни, вырывают сердца и скармливают собакам, насилуют шестидесятилетних женщин, на столбах электролиний развешивают людские головы. Хотя Лао Гэн и Рябой Чэн и дальше служили образцом беззаботности, а люди по-прежнему хотели бы следовать их примеру, петь по чужим нотам не получалось, и даже во сне они не могли забыть бесчеловечные картины, что рисовала молва.

Рябой Чэн не переставал радоваться: после новости о том, что японцы вот-вот придут и обнесут их дочиста, в деревне и за её пределами накопились целые кучи собачьего дерьма — такое впечатление, что крестьяне, которые раньше наперегонки его собирали, обленились, дерьмо никто не собирал, словно бы оно ждало только его одного. Чэн тоже вышел из деревни, когда петухи прокукарекали три раза, и за околицей встретил Лао Гэна с дробовиком за спиной, они поздоровались и разошлись каждый своей дорогой. Когда на восточной стороне небо покраснело, корзинка Рябого Чэна заполнилась с горкой. Он поставил её на землю, взял лопату и встал на земляном валу к югу от деревни, вдыхая сладкий и прохладный воздух, аж в горле засвербело. Потом откашлялся, сделал паузу и громко запел, обращаясь к утренней заре на горизонте:

— Я как росток после засухи вкушаю благодатный дождь…

И тут грянул выстрел.

Драная войлочная шляпа слетела с головы, Рябой Чэн втянул шею и камнем слетел в канаву под земляным валом. Он с гулким стуком ударился головой о мёрзлую землю, но не почувствовал боли, а потом увидел кучу золы у подбородка, тут же валялся старый веник, а рядом лежала дохлая крыса, вся в золе. Рябой Чэн не понимал, жив он или уже умер, и попробовал подвигать руками и ногами. Конечности двигались, хотя и с трудом. В штанах было мокро и липко. Сердце обдало ужасом, он подумал: «Всё, конец. Меня ранило». Рябой Чэн осторожно сел, сунул руку в штаны и пошерудил там, с трепетом ожидая, что рука будет обагрена кровью, но, когда поднёс ладонь к глазам, увидел, что она вся желтовато-коричневая. В нос ударил запах гнилых пшеничных ростков. Рябой Чэн попробовал вытереть руку о землю на дне рва, но ничего не вышло. Тогда он схватил веник и начал вытирать руку об него и тут вдруг услышал громкий крик: