— Так, значит, вот когда ты натолкнулся на африканца, — вставил Корсар.

— Тут мы и познакомились. И, хоть кожа у него не белее китовой спины, я плевать на это хотел и скажу всем и каждому: после мистера Гарри он самый лучший человек на свете. Что там говорить, ваша чееть, парень упрям, слишком выхваляется своей силой и считает, что ему нет равных в предсказании погоды и в управлении судном. Но ведь он простой чернокожий, а мы знаем, что нельзя слишком строго судить тех, кого не можешь считать ровней.

— Да, это было бы совсем бесчеловечно.

— Слово в слово, как говаривал, бывало, капеллан с «Брунсвика». Великая вещь образование, ваша честь, ибо от него уже та польза, что оно готовит человека в боцманы и учит прямым курсом вести свое судно на небеса. Так вот, как я уже сказал, мы с Гвинеей лет пять плавали вместе и даже некоторым образом дружили; и настал час, когда в Вест-Индии мы встретились с несчастным, потерпевшим крушение судном.

— Каким судном?

— Прошу прощения у вашей чести, я никогда не трогаю верхнего рея, пока не уверюсь, что судно не повернет обратно по ветру; и, прежде чем описывать разбитое судно, я должен переворошить свои мысли, чтобы не упустить того, о чем надо упомянуть в первую очередь.

Корсар по лицу своей гостьи видел, с какой жадностью она слушает, как волнуется из-за бесконечных отступлений и боится, что кто-нибудь прервет рассказ; он сделал ей знак не мешать честному моряку идти своим путем, ибо понял, что так они скорее всего доберутся до событий, о которых оба горели желанием узнать.

— Так вот, как я уже говорил, — продолжал он, — мы с Гвинеей служили тогда марсовыми на «Прозерпине», быстроходном тридцатидвухпушечном фрегате, и на пути от островов к Испанскому морю наткнулись на контрабандиста! Капитан захватил судно и приказал нам доставить его в порт, а ведь он был человек рассудительный, и, значит, так ему самому было приказано. Но из этого все равно ничего не вышло: почти у цели, когда до гавани осталось не более двух дней пути при попутном ветре, на нас обрушился жестокий ураган, и посудина покончила счеты с жизнью и затонула. Это было небольшое суденышко, и, прежде чем заснуть навеки, ему вздумалось опрокинуться набок, и помощник капитана и трое матросов очутились на дне морском; по крайней мере, я так думаю, ибо с тех пор никогда их больше не видал. Вот тут-то Гвинея и сослужил мне добрую службу; ибо хоть мы и раньше делили голод и жажду, но тут, если бы он не прыгнул за борт, то я, как рыба, наглотался бы соленой воды.

— Он спас тебя и не дал утонуть вместе с другими?

— Не слишком ли сильно сказано, ваша честь? Кто знает, может, меня выручил бы другой счастливый случай. Но, если учесть, что плаваю я точь-в-точь как двойное пушечное ядро, то, пожалуй, я и вправду перед ним в долгу, хотя мы редко говорим об этом деле; а все потому, что не настал еще мой час отплатить ему той же монетой. Так вот, видя, что от контрабандиста толку больше никакого, мы кое-как умудрились спустить шлюпку, прежде чем он окончательно пошел ко дну, и погрузить в нее съестные припасы, чтобы перебиться первое время, и начали изо всех сил грести к земле. Не стану объяснять этой леди, что такое идти на шлюпке, — она только что испытала это на собственном опыте, — скажу только, что если бы не эта шлюпка, на которой нас дней пять болтало, то путешествие миледи не закончилось бы так счастливо.

— Я вас не понимаю.

— А чего ж тут понимать, ваша честь: когда мы их подобрали, баркас с бристольца держался на воде только благодаря ловкости мистера Гарри.

— Но какая же связь между вашим кораблекрушением и спасением мистера Уайлдера? — спросила гувернантка, не в силах более выносить бесконечный рассказ словоохотливого матроса.

— Связь весьма простая и вполне естественная, сударыня; вы со мной согласитесь, когда услышите самую трогательную часть моей повести. Так вот, две ночи и день мы с Гвинеей носились по океану, терпели всякую нужду — только в работе не было недостатка — и держали курс на острова; ибо пусть мы и не великие мореходы, но землю чуяли и гребли как бешеные — ведь сами понимаете, в этой гонке ставкой была наша жизнь. И вот настает распрекрасное утро, когда мы вдруг увидели корабль без парусов; если вообще можно так назвать судно, у которого на палубе торчат три голых пенька от мачт и ни одного обрывка каната или клочка флага, чтобы определить его оснастку или национальность. Однако, судя по этим пенькам от мачт, я всегда считал, что это был большой военный корабль, а когда мы подошли ближе и рассмотрели корпус, я твердо сказал, что судно английское.

— Вы побывали на борту? — спросил Корсар.

— Это не составляло труда, ваша честь, так как весь экипаж, который мог нам помешать, состоял из заморенной собаки.

— Значит, на корабле никого не было?

— Да, сэр, люди покинули его, а может, их смыло волной во время урагана. Я так толком и не узнал, что произошло. Собака, видно, мешала на палубе, и ее привязали к крюку. Так вот, сэр, находим мы эту собаку, а больше ни души, хотя мы целых полдня шарили по всем углам, чтобы не пропустить ни одной мелочи, которая могла нам пригодиться. Но входы в трюм и кают-компанию все равно были затоплены, так что мы не больно-то надеялись на большую добычу.

— Что ж, вы так и уехали?

— Постойте, ваша честь. Вот, значит, роемся мы на палубе в обрывках такелажа, а Гвинея вдруг и говорит: «Мистер Дик, мне слышится, будто кто-то стонет там, внизу». А я и сам слышал какие-то жалостные звуки, да подумал, что это души матросов оплакивают свою смерть, и промолчал, чтобы не перепугать суеверного негра; ведь и лучшие из них — только невежественные, суеверные чернокожие, сударыня. Вот я и помалкиваю, пока он сам не заговорит об этом предмете. Тут уж мы оба навострили уши и в самом деле слышим — плачет живая душа. И все же я не сразу уверился, что это не судно стонет, ибо знаете, сударыня, судно, идя ко дну, всегда жалуется, точно живое существо.

— Да, да, — подхватила гувернантка, вся дрожа, — я сама слышала эти стоны, и они до самой смерти не изгладятся из моей памяти!

— Я так и думал, что вам довелось их слышать, — ну и страшные же стоны! Но судно все качалось на поверхности и вовсе не собиралось тонуть; я и подумал, не попытаться ли попасть внутрь с кормы и посмотреть, не прихлопнуло ли там какого-нибудь беднягу, который не успел выскочить из койки, когда судно перевернулось. И что же, добрая воля и крепкий топор вскоре помогли нам открыть тайну этих стонов.

— Вы нашли ребенка?

— Вместе с его матерью, сударыня. По счастью, койка была с наветренной стороны, и вода до них не дошла. Но спертый воздух и голод, оказывается, ничуть не лучше, чем соленая влага. Мать испускала последний вздох, когда мы ее нашли; что до мальчонки, то стройный молодец, которого вы видите на той пушке, был тогда в самом жалком состоянии. Немало пришлось нам повозиться, пока он проглотил каплю вина с водой, которая каким-то чудом сохранилась, чтобы помочь ему стать тем, что он есть, — красою и гордостью океана.

— А его мать? Она умерла?

— Мне жаль, но это так. Бедняжка уже не могла глотать, когда мы нашли ее, да нам и нечего было предложить ей. Так вот, значит, видя, что взять здесь нечего и что через пробитое нами отверстие воздух выходит наружу и судно от этого быстрее погружается, мы сочли за благо покинуть его. И не зря мы спешили — оно сразу пошло ко дну, и мы едва успели оттолкнуться, чтоб не попасть в водоворот.

— А как же мальчик — брошенный ребенок? — воскликнула гувернантка с полными слез глазами.

— Вы ошибаетесь, сударыня. Мы его вовсе не бросили, а взяли с собой, точно так же, как и другое живое существо, найденное на корабле, да еще горсть риса и завалящий сухарь. Но нам предстоял долгий путь, и, что еще хуже, мы находились в стороне от торговых путей. Все это я высказал на общем совете экипажа, состоявшего из меня и негра, так как мальчик от слабости не мог говорить, да и что он вообще мог сказать о нашем положении? Поэтому я открыл совет и сказал: «Гвинея, нам придется съесть либо эту собаку, либо мальчонку». Тогда Гвинея мне так сказал: «Я вообще могу обойтись без еды; отдай все мальчику, он так мал, ему надо набраться сил». Но мистеру Гарри собака не очень-то пришлась по вкусу, и мы вдвоем быстро покончили с ней. Тут для нас настали голодные деньки; ведь если бы мы не поддерживали паренька, то жизнь, что и так еле теплилась в нем, совсем бы угасла.