— Вы говорите, что фактически, — пробормотал Бахман, — они культивировали любовь, обреченную на крах и разочарование.

Ран весело улыбнулся.

— Согласно современным представлениям, это, пожалуй, справедливо. Но катаров такие отношения вдохновляли. Достаточно вспомнить любовь Данте к Беатриче, чтобы понять, на что способна подобная страсть. Он не просто возвысил Беатриче, поставил ее на невероятный уровень красоты и добродетели. Он шел за этим образом до тех пор, пока чистота его любви не нашла ответа в ее сердце. До катаров страсть считалась грехом. Она разрушала браки, а это, в свою очередь, имело экономические и политические последствия. Их новая идея закрепляла социально приемлемую романтическую интимность между мужчиной и женщиной — связь, которая не угрожала практическим моментам института брака. Женщина могла вынашивать детей своего супруга, находиться рядом с ним в качестве политической соратницы, даже быть его доверенным лицом и другом, но при этом всю жизнь вести переписку со своим единственным, пожизненным возлюбленным.

— А о чем же думали мужья, когда жены крутили такие романы прямо у них под носом? — спросил Бахман с неподдельным возмущением. — Как-то не верится, что все радовались такому положению дел без… хотя бы без доли ревности! — Он бросил взгляд на супругу. — Лично я не стал бы терпеть, если бы Эльза любила другого мужчину!

— То, чего вы не стерпели бы, если мне позволено будет заметить, это мысль о том, что ваши отношения могут измениться или оборваться из-за такой сердечной привязанности. В мире катаров такого страха не знали. Никто не ждал, что романтическая любовь может привести к чему-либо, кроме желания. Это чувство жило в вечном царстве духа и в конце концов приближало влюбленных к Богу, определенно делая их ближе к идеальным добродетелям веры. За счет тяжелой практики самоотречения такая любовь делала людей менее зависимыми от чувственного мира.

Бахман улыбнулся и покачал головой. Ран его явно не убедил, как, впрочем, и Эльзу. Она спросила:

— А вам когда-либо случалось пережить подобную любовь?

Тут Адонис утратил свою самоуверенность. Ран опустил глаза. Его улыбка стала печальной.

— Мы больше не живем в таком мире. По-прежнему восхваляя дары духа, мы не собираемся отказываться от вина и пищи. — Он поднял бокал с красным вином и покачал его — как бы в подтверждение своего высказывания. — Мы желаем, чтобы наши любимые были рядом с нами, а деньги — еще ближе. Мы бредем, по колено погрузившись в чувственность, и, насколько я вижу, хотим увязнуть еще глубже.

— Значит, так любить уже невозможно? — спросила Эльза.

Ран взглянул на Бахмана и ответил:

— Если бы я позволил себе написать вам письмо, подобное тому, какое катары посылали своим возлюбленным, не сомневаюсь: ваш супруг застрелил бы меня — и его за это судили бы!

— Даже если бы он знал, что мы ни разу не прикоснулись друг к другу? — чуть дрогнувшим голосом проговорила Эльза и тоже посмотрела на Бахмана.

В ее взгляде были любопытство, вызов и, может быть, даже надежда. Способен ли Бахман стерпеть, если она полюбит другого мужчину — этого мужчину — при условии, что между ними не возникнет физической близости?

— Не думаю, что это возможно, — наконец произнес Бахман таким тоном, словно отвечал на прямо поставленный вопрос. — Я считаю, что… если есть чувство, мужчина будет действовать, а женщина — отвечать на его действия.

— Вы говорите о людях нашего времени, — сказал Ран Эльзе и Бахману спокойно, будто вел научный спор. — Мы испорчены. Не нашими желаниями как таковыми, а тем, что мы так часто уступаем им. Нам нужно слишком много стабильности, слишком много комфорта. Мы не можем поверить, что кто-то способен полюбить нас без физической составляющей — она словно бы является для нас залогом данного обещания.

— И вы действительно верите, что все так и происходило? — спросил Бахман. — Что люди могли быть безумно влюблены, совсем не имея телесной близости? Вам не кажется, что все это было хорошо замаскированным притворством, а когда никто не видел… ну, вы меня понимаете?

— Некоторые оступались. Я в этом не сомневаюсь. Такова уж человеческая натура. Между тем я убежден, что многие переживали радость и глубину любви, которую мы, при всей нашей образованности и утонченности, теперь не в состоянии постичь. Представьте себе первое ощущение сильнейшего желания, растянутое на всю жизнь. Представьте себе безумие, отчаяние и счастье влюбленности, когда вы держите на ладони весь мир, а потом добавьте к этому ощущение человека, который навсегда остается за вратами этого благословенного чертога. Думаю, такие эмоции должны привести нас к иным высотам — к смирению, терпению, а может быть, даже к молитве — как знать? Для меня это всего лишь научные упражнения. Испытать такую любовь — все равно что предпринять путешествие, в которое я еще ни разу не отправлялся.

— Что скажешь о герре Ране? — спросил Бахман сразу же, как только они с Эльзой вошли в номер.

Несмотря на поздний час, Бахман был бодр и взволнован. Вопрос он задал, глядя на Эльзу с лукавой усмешкой. Ей показалось, что он всерьез размышляет над практическими аспектами любовной теории герра Рана.

При упоминании имени молодого человека Эльза виновато покраснела, но ответила честно и откровенно:

— Думаю, что я таких людей прежде ни разу не встречала.

— Ты могла бы в него влюбиться?

Так соблазнительно представить, как плотское желание преображается в нечто недостижимое. Эльзе хотелось страсти, но ровно настолько, чтобы она, замужняя женщина, не предстала в неблаговидном свете. В ее жизни было мало событий, и ей казалось, что безумно влюбиться в кого-то — это прекрасно. Хватит с нее этой вежливости, этих почтительных отношений! Ей хотелось пылать! Но без скандала и чувства вины. Берлинское общество, в конце концов, по-прежнему представляло собой очень узкий круг. Там не спускали глаз и с безупречных жен, и с записных кокеток. Так забавно наблюдать за тем, как они кружат возле пламени, но наступало время, когда они подлетали к нему опасно близко. А потом, чему не раз становилась свидетельницей Эльза, таких женщин тихо, но верно отправляли за пределы круга избранных. Как однажды ей откровенно призналась одна из подруг: если слишком сильно жаждешь уличных радостей, окажешься на улице!

— Скажи, — проговорила Эльза, устремив на Бахмана такой взгляд, что у него не осталось сомнений в том, что она отвечает на его вопрос, — нам действительно нужно завтра вернуться в Сет?

Нью-Йорк — Гамбург

Четверг — пятница, 6–7 марта 2008 года

Мэллой добрался в аэропорт имени Дж. Ф. Кеннеди за час до вылета. Поскольку он летел первым классом, особых вопросов не возникло. Настоящей проблемой стало то, что он решил лететь в последнюю минуту. Чтобы объяснить это, он представил удостоверение сотрудника Государственного департамента и повел себя в официозной манере правительственного бюрократа, извергающего пламя: ни слова объяснения.

— Джек Фаррелл? — спросила сотрудница аэропорта, сверкая глазами.

Мэллой с отработанной небрежностью переспросил:

— Кто-кто?

— Извините. Я просто… Приятного вам полета, сэр.

В тот момент, когда Мэллой вышел в зону вылета, по каналу Си-эн-эн передавали специальный выпуск новостей. Они кое-что знали о Черновой. Мэллой посмотрел на часы. Канал Си-эн-эн обогнал остальные программы новостей на час — без всяких сомнений, благодаря Джилу Файну. На экране демонстрировалась старая фотография двадцатидвухлетней Елены Черновой в западногерманской военной форме. Она выглядела хорошо, даже очень, если вам нравятся красивые девушки в военной форме, — а кому они не нравятся? «Очень похожа на Гвен», — подумал Мэллой. Красивые карие глаза, короткие темные волосы, взгляд, подкупающий своей невинностью. Безусловно, в случае Елены Черновой невинность была чисто артистической.