Перед алтарем стояла курильница на золотом или позолоченном треножнике. На возвышении виднелся бюст мужчины; его странное лицо невольно приковывало к себе внимание. Непосвященный решил бы, что это сатир или фавн: искаженное гримасой улыбки лицо, покрытые шерстью уши, рожки на лбу. Но поэты знали, что перед ними — голова Пана, великого Пана, повелителя Природы.

Мы дополним эту картину, сообщив читателю, что справа от алтаря из стены торчало позолоченное железное кольцо, к которому был привязан козел, настоящий живой козел, увенчанный цветочным венком и украшенный листьями. В данный момент козел меланхолично жевал рассыпанную перед ним сочную траву.

Жан Дора достал из ниши туники и венки и протянул их друзьям. Облачившись в эти одеяния, поэты стали похожи на жрецов храма в Дельфах; головы их теперь украшали сплетенные листья лавра.

Поэты выстроились слева от алтаря и запели что-то на греческом языке. Закончив одну часть гимна, они дружно переместились направо и исполнили вторую часть, строго следуя античным канонам чередования строфы и антистрофы.

Ронсар шагнул вперед и возжег благовония, лежавшие в чаше перед алтарем. По комнате заструился легкий светлый дымок, распространяя вокруг аромат мирры и киннамона.

Ронсар склонился перед ухмыляющимся бюстом, воздел руки к потолку и воззвал к древним божествам:

— О, великий Пан! О, фавны, сатиры и дриады! Ореады и нимфы! Вы, беззаботные обитатели лесов, чья жизнь безмятежно течет среди зелени жимолости, под сенью буков и дубов! Вы, друзья дерев, легкомысленные и свободные! Вам неведомы лицемерные наставники, лукавые исповедники и злокозненные педанты, отравляющие наше существование! О, почему я не могу принять участие в ваших невинных игрищах? О, прелестные дриады и хохочущие фавны, как мечтаю я, укрывшись в лесной тиши, склоняться над прозрачными ручейками, вдыхать ароматы дубрав, наблюдать за листом, падающим с ветки, любоваться шалостями белок, вслушиваться в музыку могучих ветвей, колеблемых ветром! Как я хочу оставить суету городов, тщеславный двор, злобных святош, епископов, готовых преследовать невинных, жалких куртизанов, бледных самозванцев, королей, пьющих кровь собственного народа, солдат и полководцев, которые не выпускают из рук аркебуз и чьи сумеречные души требуют все новых и новых жертв! О великий Пан, о Природа! К тебе стремится душа несчастного стихотворца! Тебе поклоняюсь я, великий Пан! Жизнь, о вечная Жизнь, непостижимая для суетного ума простого смертного! Прими же молитвы поэтов, о Пан! Прими дух наш в лоно твое! Ты недостижим для нас, так пусть же душа твоя снизойдет в наши души! Вдохни в нас любовь к свободе, к уединению под сенью лесов, к журчащим родникам! О Пан, вдохни в нас любовь к любви, к дружбе, к природе, к жизни! И прими нашу скромную жертву! Да будет приятна тебе кровь этого козла! Будь благосклонен к нашим мольбам! Пусть прольется в искупительной жертве кровь благородного животного! Пусть наполнятся кровью этой наши кубки, и мы поднимем их во славу великого Пана! Во славу вечной красоты Природы! Во славу непобедимого могущества Жизни! Во славу вашей непреходящей молодости, о, ореады, сатиры и дриады!..

Тут опять вступил хор, а Ронсар вновь насыпал благовония в горящие угли курильницы. Вперед вышел Понтюс де Тиар, взял с алтаря длинный нож с серебряной рукояткой, схватил козла за рога и подтащил его к камню, в котором был выбит желоб.

В следующий миг по желобку потекла кровь.

— Эвоэ! — в один голос вскричали поэты.

Напрасно наши читатели испугались: козла вовсе не зарезали. Понтюс лишь рассек ему ножом шкуру на шее, так что побежала тонкая красная струйка. Обряд был завершен.

Козла отпустили. Он встряхнулся и опять принялся жевать траву. Пение поэтов стало более протяжным и вскоре смолкло. Друзья скинули туники, но так и не расстались с венками. Дверцы ниши захлопнулись, вновь грянул гимн во славу Вакха. Удивительный языческий обряд подошел к концу, и поэты один за другим чинно прошествовали в соседнюю комнату, к накрытому столу. Вскоре из-за стены донеслись звон бокалов, веселые голоса и взрывы безудержного хохота.

«Либо они настоящие сумасшедшие, либо настоящие философы», — подумал шевалье де Пардальян.

Читатели, конечно, не забыли, что Жан притаился в каморке, собираясь при первом же намеке на опасность молниеносно скрыться в подвале.

После ухода поэтов поднялись и гости.

— Какое кощунство! Какое святотатство! — вскричал один из них, срывая маску.

— Епископ Сорбен де Сент-Фуа! — охнул потрясенный Пардальян.

— И я должен был молча наблюдать за этими сатанинскими игрищами! О, где ты, истинная вера?.. Тебя со всех сторон теснит ересь! Но хватит терпеть! Давно пора начать борьбу с дьявольским наваждением!

— А чем вы недовольны, монсеньор? — удивился второй «чужестранец», тоже открывая лицо. — Дора — наш человек, и он оказывает нам большую помощь. А где нам еще встречаться? У вас? Или у меня? Чтобы через полчаса нас всех схватили?! Прево города Парижа не дремлет! А тут нам хотя бы не угрожает опасность.

Пардальян понял, что эту речь произнес капитан королевских гвардейцев де Коссен.

Однако неожиданности только начинались! Все «чужестранцы» отложили свои маски, и изумленный шевалье узнал герцога де Гиза и его дядюшку, кардинала Лотарингского. Остальные гости были Жану неизвестны.

— Дурачества поэтов нас не интересуют, — успокаивающе проговорил кардинал Лотарингский. — Эту ересь мы в любую минуту сможем выжечь каленым железом. Но сначала нам необходимо взять в свои руки власть. Коссен, вы осматривали дом. Здесь точно нет чужих ушей?

— Голову даю на отсечение!

— Ну, раз так, перейдем к делу, — резко сказал герцог де Гиз. — Я согласен с вами, епископ, давно пора начать борьбу. Когда на французский престол взойдет человек, достойный носить корону, никто не помешает вам укреплять святую веру. Я вырву ересь с корнем! Так каковы же наши успехи? Давайте начнем с вас, дорогой дядя.

— В результате своих изысканий, — неспешно заговорил кардинал Лотарингский, — я пришел к неопровержимому выводу, что Капетинги незаконно заняли французский трон, на который у их потомков нет ни малейших прав. Лишь вы, Генрих, происходя от Лотаря. герцога Лотарингского, можете считаться прямым потомком императора Карла Великого.

— Маршал де Таванн! — рявкнул Генрих.

— В моем распоряжении тысяча солдат, готовых подняться по моему приказу.

— Маршал де Данвиль!

Пардальян едва не подскочил, услыхав знакомое имя. Ведь этого человека шевалье недавно вырвал из лап разбойников! И потом получил от него Галаора!

— Я могу предоставить вам четыре тысячи аркебузиров и три тысячи кавалеристов, — заявил Анри де Монморанси. — Однако сделаю это, как я уже говорил, лишь на некоторых условиях.

— Да, я помню, — улыбнулся де Гиз. — Я должен заключить вашего брата Франсуа в тюрьму, а вас объявить старшим в роду Монморанси и вручить вам шпагу коннетабля, как она была вручена когда-то вашему отцу. Вы ведь этого хотели?

Анри де Монморанси без слов отвесил поклон, и в его глазах заплясали злобные огоньки.

— Месье де Гиталан!

— Будучи комендантом Бастилии, я полностью отвечаю за ее казематы. Доставьте ко мне того самого заключенного и можете не сомневаться — живым он на волю не выйдет!

— Что еще за «тот самый заключенный»? — насторожился шевалье.

— Де Коссен!

— Я командую гвардейцами Лувра, и они меня не ослушаются. По вашему знаку я арестую означенную особу, посажу в экипаж и передам месье де Гиталану!

— Месье Марсель!

— Мой противник, мэтр Ле Шаррон, лишил меня звания старшины купцов города Парижа, однако народ на моей стороне. Я могу созвать людей со всех парижских улиц между Бастилией и Лувром, и толпа пойдет за мной, куда вы захотите.

— Епископ!

— С завтрашнего же дня, — провозгласил Сорбен де Сент-Фуа, — я стану обличать в своих проповедях короля Карла, который защищает еретиков. Мои монахи начнут осыпать его проклятиями во всех парижских храмах.