Еще несколько лет назад он так же удивлялся своему старому школьному товарищу Уктамбеку Таджибекову. Нет, никаких плохих поступков или даже проступков Таджибекова он не замечал. Он удивлялся тому, что не замечал в нем поступков действительно хороших. Уктамбек Таджибеков не делал подлостей, по крайней мере очевидных, но никогда, никогда, никогда не делал ничего такого, что могло бы ему повредить. Если он выступал за справедливость, то только тогда, когда на стороне справедливости была и сила. Если он восставал против неправды, то лишь в том случае, когда неправый был к тому же и слаб. И странно было учителю Касыму, что другие люди этого не замечают, не хотят замечать, или не придают этому значения.

Утром, когда на улице Оружейников стало известно о загадочном убийстве Махкам-ака, отец Садыка должен был пойти к тому старому книжнику, у которого был накануне вечером. Тот обещал ему старинную рукописную книгу, которая была большой редкостью. Весть об убийстве чуть было не изменила его планы. Он подошел к толпе, стоящей возле конторки, и думал, что, может быть, нужна его помощь, его совет. Но, увидев бухгалтера Таджибекова, он не спешил подойти поближе, а, услышав, как тот деловито распоряжается, как громко и уверенно разговаривает, ушел по своим делам.

Он вернулся домой, опять нагруженный книгами, среди которых были рубайи Омара Хайяма, особенно ценный полный сборник его стихов. Он сидел в комнате для гостей — это была самая прохладная комната в доме — и бережно перелистывал страницы, украшенные древним каллиграфом и художником. Оранжевые павлины, розоволицые красавицы были оплетены сложным узором, который так соответствовал арабской вязи мудрых четверостиший.

Без стука, не спрося разрешения, будто свой в этом доме, вошел Уктамбек Таджибеков. Учитель постарался скрыть свою досаду на появление непрошеного гостя. Во всяком случае, он был вежлив, пригласил гостя сесть, налил ему в пиалу остывшего чаю.

— Дорогой Касым, — сказал бухгалтер Таджибеков, — я видел тебя сегодня утром в толпе. Я надеялся, ты подойдешь ко мне, ибо горе сближает людей, а ведь мы старые товарищи. Но ты не подошел.

— Я спешил, — сказал учитель, — меня ждали.

— Но такое большое горе… Разве каждый день у нас на улице убивают почтенных стариков?..

— Да, это большое горе, — сказал учитель Касым. Он действительно очень переживал смерть старика, думал об этом сегодня весь день и не мог отделаться от какого-то странного ощущения. Почему-то мысль его все время сбивалась на Уктамбека Таджибекова, почему-то он все время слышал его уверенный голос, его деловые интонации. Потому, наверное, он и взялся сейчас за Омара Хайяма, потому-то так разглядывал его стихи, многие из которых и без того знал наизусть.

«…Небрежен ветер в вечной книге жизни…»

— Твое равнодушие меня удивляет, — сказал бухгалтер. — Твои советы могли бы очень пригодиться. Ты человек чистой души.

— Знаешь, — как можно более сдержанно сказал отец Садыка, — там, где ты со своим умом, мне со своей душой делать нечего.

— Ты хочешь сказать, что ты мне не веришь? А между тем это странно. Я ни разу не врал тебе. И если я говорю, что мы нуждались в твоем совете, что нам могли бы помочь твои мысли, я не лгу.

— Я плохой сыщик, — сказал учитель Касым. — Я всегда рад помочь тебе, я от всей души хотел бы найти мерзавцев, которые убили нашего Махкам-ака. Но ты же сам сказал сегодня утром, что убийцы обязательно будут найдены. Дай бог, чтоб это было так.

— А ты как думаешь? Найдем мы убийц?

— Ну, если ты сказал…

— А сам-то ты как думаешь?

— Я верю твоим словам, — ответил отец Садыка, чтобы закончить этот тягостный разговор.

Но бухгалтер хотел говорить еще.

— А мне самому, мне ты веришь?

— Достаточно, дорогой, что я верю твоим словам, — сухо произнес учитель.

— Ну, смотри… Народ доверил тебе воспитывать своих детей, а ты рассуждаешь как-то не по-нашему. Камень, что ли, держишь за пазухой или знаешь что-то и молчишь…

Бухгалтеру очень хотелось, чтобы учитель хоть как-то дал ему понять, видел он его вчера выходящим из конторки или не видел. Весь разговор для этого и был затеян.

— Подозрения у тебя есть какие-нибудь? — спросил Таджибеков.

— Я же тебе сказал, что я не сыщик.

— Нет, дорогой, не по-нашему ты рассуждаешь…

— По-твоему я никогда рассуждать не буду, — окончательно рассердившись, сказал учитель.

— По-жа-ле-ешь! — по слогам произнес Таджибеков. — Наши отцы были друзьями. Мой был богатым человеком. Его раскулачили, и он умер честным. А твой был идейно чуждым, у него были вредные мысли. Мысли, к сожалению, раскулачить нельзя, и он умер идейно чуждым. И ты такой. Подумай о себе. Хорошенько подумай.

Учитель помолчал. А потом сказал и сам удивился тому спокойствию, с каким произнес, видимо, давно, незаметно для него накопившиеся слова:

— Я думаю о себе и далее о тебе иногда думаю. И с каждым днем я думаю о тебе все хуже.

— До свиданья, — сказал бухгалтер и встал, держа в руках пиалу.

— До свиданья, — ответил учитель.

Бухгалтер поискал глазами, куда бы поставить пиалу, пристроил ее на узком подоконнике и вышел, хлопнув дверью.

Пиала упала, но не разбилась.

…Кур-Султан рассердился, когда узнал, что Таджибеков навещал учителя.

— Я же запретил вам к нему ходить. Зачем вы пошли?

Таджибеков растерялся. На него никогда так не кричали.

— Мне кажется, вы ничего такого не говорили.

— Значит, я хотел сказать. Это все равно. Зачем впутывать сюда лишних людей? Зачем привлекать внимание? Теперь он будет думать о вас. Я надеюсь, вы не поругались с ним?

— Нет, что вы! — солгал Таджибеков. — Просто мы посидели, поговорили… Конечно, мы друг друга не любим…

— Вы поймите, — сказал Кур-Султан, — пока у нас нет печати, пока мы не можем достать документов, мы не можем днем выйти, мы не можем уехать из Ташкента. И мои друзья в горах тоже каждый день рискуют. А печати-то нет! Даже бланков нет. Саидмурад пилил до самого утра — нашли только черепки от чайника.

— Не надо волноваться, не надо, — успокаивал Кур-Султана Таджибеков. — С завтрашнего дня я буду исполнять обязанности председателя махалинской комиссии. Никому, кроме меня, не доверят. Учитель Касым не годится, это чуждый элемент, и вообще… двое членов комиссии неграмотные, один уехал на строительство канала. Так что я буду председателем. Будет новая печать, будут бланки.

— Ее зовут Доберман, — сказал Закир ребятам, вернувшись вместе с Садыком из города. — Она умеет носить поноску.

Никто из ребят не понял, что доберман — это порода, а не кличка, потому что о собачьих породах на улице Оружейников не было ясного представления даже у взрослых. Были овчарки, были волкодавы — не на самой улице, но их каждый знал, — а все остальные собаки были просто собаки. Маленькие, большие, черные, белые, разноцветные, пушистые, гладкие — все были просто собаки.

— «Доберман» по-русски, наверно, значит «без хвоста», — сказал маленький Рахим.

— Если бы «доберман» значило «бесхвостый», его так и звали бы Бесхвостый. А Доберман — это на фамилию похоже, я вывеску видел, — сказал Садык.

Спорить об этом не стали.

Доберману устроили конуру, использовав для этого летний очаг, который накрыли фанеркой, поставили черепок с водой и окончательно переселили собаку с чердака во двор.

Раньше двор этого пустого дома был им ни к чему, а теперь очень пригодился. Неплохо иметь и чердак, и двор, и еще собаку.

Матч-реванш по футболу, как о том было сказано в афише, начинался в пять часов вечера. Ребята явились минут на сорок раньше.