Но в старинные годы все это было дело постороннее: я тогда еще не предавался пытливости гордого ума; нелепый слог переводчика «Вертера» оставался для меня незамеченным, но на меня действовал горячий, глубокий и сладострастный дух этой книги; моя кузина Наташа была для меня Шарлоттою, точно так же, как я для нее был Малек-Аделем. Я признаюсь мне даже было досадно, зачем у ней нет мужа Алберта, для большего сходства с Шарлоттою! Мне очень хотелось быть несчастливым, не видеть возможности для моего блаженства, а на деле выходило противное: я каждый день виделся с Наташей, каждый день танцевал с нею, не было при ней никакого Алберта, никто не мешал нам, не было от чего прийти в отчаяние — это было очень досадно…
А счастливые были минуты! Еще теперь помню, как после вальса Шарлотта как будто ненароком висела на моих руках, теперь еще чую, как ее кудри скользят по щекам моим, как одает меня душистым паром девической груди; тогда жасмин был в моде, Наташа любила эти духи, и мои воспоминания так тесно слились с этим запахом, что даже теперь, несмотря на седины, пусть какая-нибудь дама, особливо под маской (я уж не верю открытым лицам), вздумает напрыскаться жасмином, и я отвечаю, что влюблюсь в нее по уши.
Настала масленица; в большом московском доме, где мы встречались с Наташей, масленица была настоящею масленицею: с утра начинались танцы и блины, блины и танцы; мы упивались любовью и объедались блинами. Блины, жасмин, любовь! Все это вместе теперь кажется очень странным, но тогда все это очень хорошо ладилось и вязалось друг с другом.
Однако ж всего этого нам было мало: блины, танцы — все это происходило явно, без секрета, при всех домашних; мы даже часто целовались с Наташею во всеуслышанье, по старинному обычаю, и матушки, глядя на нас, лишь любовались нашей, как они называли, дружбой. Не было того, чем живет любовь, чем она одушевляется: не было тайны, не было препятствий, этих важных двигателей в человеческой жизни. Нам очень хотелось с Наташей устроить тайное свидание, — зачем? Мы сами не знали, ибо и при людях мы были совершенно свободны и могли делать все, что нам в голову приходило. Но все-таки казалось как-то лучше.
Наташа, как женщина, была догадливее и хитрее меня. Она уговорила нянюшку состряпать ей блинов в ее комнате; нянюшке незадолго перед тем был подарен шелковый платок, который мы с Наташей купили на общие деньги; между прочим, нянюшка рада была похвастать и своим искусством, ибо часто, уверяла, что повара вовсе не умеют печь блинов. На эти таинственные блины был приглашен один я.
Никогда не забуду этого утра! Как теперь помню — темный коридор, в который я прошел с задних сеней; сердце мое билось сильно, как маятник; я спотыкался на каждом шагу; наконец, вдалеке увидел я бледный свет, то была дверь в Наташину комнату, она ждала меня, протянула ручку и чмокнула меня прямо в губы никогда еще ее поцелуй не казался мне так сладким; вхожу, маленькая комната, бальзамины на окошке, возле окошка пяльцы, за ширмами маленькая кроватка, на шифоньерке набросаны знакомые мне Наташины платья, посередине столик, покрытый скатертью, и два стула; везде пахло жасмином… Мы сели, — няня явилась с блинами, и нечего сказать, с блинами чудесными, пухлыми, жирными. «Ну что же, чем кончилось?» — спросит неблагонамеренный читатель.
Чем? Мы ели, вздыхали и целовались, целовались, вздыхали и опять ели, — целовались, правда, тогда, когда нянюшка выходила из комнаты — и только! С тех пор, прошло — увы! — лет тридцать. Наташа вышла замуж, меня носило по свету невесть где… Недавно мы снова увиделись с Наташей; она уже была матерью семейства, препочтенною, премилою, но, нечего греха таить, жестоко подурнела; на масленице она пригласила меня на блины, — блины невольно напомнили мне прошедшее, я заговорил Наташе о ее маленькой комнате, о наших поцелуях, о наших вздохах… Наташа хохотала от души… «Как мы были глупы! — заметил я наконец. Мы потеряли невозвратимое время…» Наташа погрозила мне пальцем. «Что прошло, того не воротишь, — сказала она, — а начинать не вовремя…» Я было хотел ей что-то возразить, но слова мои как- то не клеились, внутренний голос ничего мне не подсказывал, я сидел перед собою, только блины в их простейшем значении, а в комнате пахло не жасмином, а старческим эсс-букетом…
<8>
Переписка доктора Пуфа Письмо г. Старчикова Достоинства доктора • Точение ножей • Чищение посуды • Нравственность Ваньки • Подражатели доктору Пуфу • Шампанское масло к блинам • Гусиные перья • Кухонная география: Французские блины • Английские блины
Желанье Ваше, знаменитый доктор, исполняю с аппетитом, какой только может чувствовать человек, исполненный благоговейного уважения к особе Вашей; но прежде прошу запастись терпением, потому что и я человек тоже — значит, не лишен чести быть почитателем той науки, которую человек начинает учить… с первой искрою жизни в самом себе. Это предлинная история; мне хотелось только сказать Вам, усовершенствователю, учителю и представителю этой науки, как высоко ценю я внимание столь доблестного мужа. Вам надоели наши песнопенья и хвалы, Вам надоело читать наши уморительные посланья; знаю, но не могу удержаться, чтоб хотя слабо не выразить чувств моих, потому что слава ваша растет быстрее, чем богатыри в русских сказах; имя Ваше произносят десятки миллионов уст читающего и нечитающего человечества; Вы доказали, знаменитый доктор, что познания Ваши обширны, как мир, разнообразны, как природа; даже враги Ваши, поверители?.. что голодноголовые враги ваши яростно пожирают то, чем Вы дарите читателей. Быть может, это для Вас не новость. По крайней мере, мне сказал один любознательный муж, что враги Ваши принадлежат, по-видимому, к особой породе хамелеонов, потому что имеют удивительную способность превращать себя в разные литеры, и, кроме того, целая фаланга пигмеев багрянеют от натуги, следя ваши исполинские шаги и стараясь подражать им; но бессильному усилью крыловская лягушка лучший пример; витийствующим гаерам конец — печальное ничто; все это я говорю так, мимоходом. А главная цель, я… но я… извините, знаменитый доктор, моей откровенности, я… струсил, и порядочно струсил, не потому, что не мог удовлетворить вопросам г. капитана Брамербрасова, а потому что Вы изъявили желанье, чтоб я отвечал вместо Вас… Отвечать вместо Вас должен я?.. Помилуйте, доктор, я с мелочностью моих скромных знаний могу быть только годен для контраста Вам; у меня даже недостает силы, чтоб не разинуть рта и не облизнуться языком, когда читаю лекции Ваши. Однажды даже до того замечтался, что мне вообразилось, будто в жилах моих течет бульон, а на душе сидит жареная пулярдка и клюет трюфели; я не вытерпел, взмахнул руками, крикнул: цып, цып… и порядочно задел по физиономии моего приятеля, у которого из рта торчало крыло, а на зубах хрустели кости какой-то птицы, приготовленной по вашему наставленью; можете себе вообразить, до какой степени преобладает во мне пуфомания… почти столько же, как и оперомания. Одни спрашивают: «Что, вы ели ли пирожки или что-нибудь из лекций доктора Пуфа?» Другие тоже в этом роде делают приглашенья: «Приходите к нам; сегодня у нас обед весь из доктора Пуфа; чудесные кушанья, а как пишет, прелесть, прелесть, — есть и все есть хочется».
Вот еще, на я был у одного добросовестного, беспристрастного гастронома, только немного ветхого. Он лежал с раскрасневшимся лицом на малиновой подушке, очень тяжело дышал, и в этом дыханье слышалось по временам: «Пуф…»
— Что с вами, милостивый государь? — спросил я.
— Ох… объелся; Пуф… доктор Пуф обкормил меня.
— Ага! Не смейте же восставать против него!
— Какое восставать! Я не могу встать от него.
— Зачем же вы много едите?
— Потому что… что… хорошо… потому, потом что, потому… Пуф…
— Вот что значит доктор Пуф! как знаменит, как славен, — говорил я сам себе, уходя от красного гастронома. Теперь представился мне случай повторить Вам мои восклицания. Но это тысяча первое повторенье, без сомнения, надоело вам, хотя оно ни более ни менее как истина. Вы наверно знаете, что имя Ваше,
