Между тем девицы, по-видимому, закончили обход, не оставив без внимания ни одного уголка. Императорские высочества проследовали в комнату отдыха. За ними, словно по команде, встала вся толпа и, как рухнувшая на берег волна уходит в сотни и тысячи ямок и расщелин в прибрежном песке и в камнях, разошлась по курительным, балконам, комнатам для дам, коридорам, разом наполнив все эти помещения говором и гулом.

Луна поднялась высоко, наступил час, когда засыпают цветы. Нетерпеливо ржут лошади, сонно зевают заждавшиеся господ кучера и рикши, а в собрании, где никому и в голову не пришло бы тревожиться о таких пустяках, веселье в самом разгаре. Чем заняты высокие гости, удалившиеся в особые покои, не видно, так как двери, ведущие туда, закрыты. Другие гости расположились на балконе. Граф Осада держит в руке чашку с кофе и, завывая волком, декламирует стихи собственного сочинения. Его слушатели ухмыляются. Некий простодушный губернатор думает о том, как хорошо было бы продемонстрировать свою близость к его сиятельству, этому прохвосту, члену префектуральной управы: «А то он, негодяй, ни во что меня не ставит». Несколько поодаль знаток лошадей толкует сановнику о породах и мастях, а тот, зная о лошадях только то, что им положено иметь четыре ноги, усиленно поддакивает.

Рядом с ними, вцепившись в новоявленного японского Вандербильда, какой-то титулованный скупщик антикварных подделок умоляет во что бы то ни стало уступить ему «ту картину Сэссю,[11] о которой мы недавно говорили». В коридоре пробравшийся в клуб газетный репортер пристает к юному сотруднику министерства иностранных дед:

– Значит, это произойдет через месяц, да? Скажи те же!

– Неудобно, если эти сведения станут известны широкой публике. Прошу вас не разглашать их…

И государственная тайна выбалтывается. В углу несколько молодых людей, с цветками вишни, с программами в руках и с карандашами в нагрудных карманах, недовольно ворчат: «Почему распорядителями назначили только мужчин? Где же справедливость?»

В галерее, где находится дамская комната, расположились дамы. На груди у многих значки членов комиссии по устройству вечера, но все хлопоты, связанные с их обязанностями, они возложили на представителей сильного пола. «Да, нужно уметь носить вечерние туалеты в обществе иностранцев…», – сокрушенно вздыхает одна. На днях жена посла такого-то удостоила ее комплимента по поводу ее манеры одеваться, и это обстоятельство позволяет ей считать себя авторитетом в области европейских мод. Другая, забыв о том, как несколько часов назад, садясь в экипаж, отхлестала по щекам горничную за недостаточно низкий поклон, говорит:

– Не выношу бывших даймё[12] и аристократию… Это высокомерие, эта манера корчить из себя больших господ… Нет, теперь не прежние времена…

При этом она люто ненавидит гордо восседающую посередине комнаты княгиню с торчащими зубами и великолепной бриллиантовой брошью, горящей у воротника.

– А вы уже выбрали себе костюм для маскарада? – спрашивает у входа в дамскую комнату молодая особа в сиреневом платье, обращаясь к такой же молодой особе в розовом.

– Я хочу одеться Офелией… Распущенные волосы, цветы в волосах…

– Это будет чудесно… – в душе сиреневое платье убеждено, что этим рыжим патлам не помогут никакие цветы.

– Право, я так занята, так занята… Двадцатого маскарад, послезавтра английская драма… Я никак не запомню монолог Розалинды…

– А кто играет Орландо? Ах, Канаи-сан из университета, тот, с нависшими веками, похожий немножко на Син-Кома? Не забудьте же пригласить меня!

– Удивляюсь, почему сегодня в программе нет Син-Кома? Любоваться лысиной Отохая – не большое удовольствие!

– Я слышала, Фукускэ будет исполнять роль Ёсицунэ[13] в пьесе «Пропуск через заставу»[14] во время предстоящего визита государя на виллу Киносита… – вмешивается в разговор подошедшее золотистое платье.

– Правда?

– Мне говорил Сугимото-сан.

– В самом деле? Ну, значит, хлопот опять прибавится… И отчего это времени так в обрез, право! Вчера бал, сегодня концерт… Ведь только надевать и снимать эти европейские платья и то утомительно. В последнее время мне все снятся танцы. Просыпаюсь, а ноги все еще дергаются… Честное слово, это уже настоящая «танцевальная болезнь». Я измучилась… – узкие, как серп молодого месяца, брови – предмет гордости розового платья – слегка хмурятся.

– Но ведь этим мы тоже способствуем пересмотру договоров… Одеваться по-европейски, танцевать – это наш долг…

– О, какая патриотка!

– Вовсе нет, ведь я же не Китадзима-сан! А эта госпожа Китадзима, хотя и умеет так прекрасно писать и говорить умные речи, но на самом деле она, право же, невыносима… Вот и недавно…

Две головы склоняются поближе, к самым губам розового платья.

– Не может быть! Неужели это правда? -

– Правда, конечно! Мне говорила служанка…

– И про графа Фудзисава – правда?

– 'tis quiet possible…

– А графиня Китагава? Правду говорят, будто она и граф Фудзисава?..

– Выдумки!

– Да, но я сама слышала, как минуту назад граф Фудзисава сказал Митико – этой, видели, такой молчаливой девочке… Все говорят, что из нее вырастет красавица, но я терпеть не могу таких надутых, серьезных детей…

– Так что же граф Фудзисава сказал Митико?

– Что?.. А-а, он сказал: «Мама не приедет сегодня? Кланяйся ей от меня».

– Что вы тут толкуете о графе Фудзисава?

Перед испуганно обернувшимися девицами внезапно появилось толстое лицо госпожи Китадзима. Розовое платье смутилось особенно сильно, залилось краской и забормотало что-то.

– Сейчас будет выступать Комароцци. Ступайте в зал, нечего тут шушукаться.

– Да-да, мы сейчас…

Китадзима удалилась, и розовое платье, слегка передернув плечами, предерзко высунуло ей вслед язык.

– Взгляните-ка!

Сиреневое платье кивком указало подругам на старика, угрюмо проходившего через комнату со скрещенными на груди руками, похожего на странную комету, случайно залетевшую в солнечную систему.

– Настоящий король Лир, правда?

– Или Тимон…

Старик вышел в вестибюль к подъезду.

Как побывавший в Токио провинциал внезапно проникается отвращением к привычной деревенской пище и к привычным деревенским запахам своего дома и торопится переделать свое хозяйство на новый столичный лад, так и человек, вернувшийся из поездки по Европе, видит все на родине убогим и жалким. Граф Фудзисава немедленно пришел к выводу, что в эти дни, когда уже заложены основы конституционного правления и вот-вот должна, наконец, открыться первая сессия первого японского парламента, делом неотложной важности является введение новых обычаев и преобразование нравов. По его инициативе на этот счет дождем сыпались указы и распоряжения; пример же должны были показать высшие слои общества.

Выходец из захудалого рода, многие поколения которого унижались перед сильными мира сего, граф всегда нестерпимо завидовал немногим баловням судьбы – богатым аристократам, и в эти весенние апрельские дни почувствовал, наконец, что настало его время, время удовлетворения страстной жажды наживы и власти, унаследованной с кровью дедов и прадедов.

Теперь он мечтал ослепить иностранцев этим концертом, культурой одного случайного вечера и немедленно потребовать пересмотра договоров;[15] показать единственную искусственно взращенную в теплице ветку сливы и заявить: видите, весна наступила, выполняйте же обещания, верните то, что забрали в долг. И хотя трудно было допустить, что иностранцы, обольщенные приветливым обращением, но ни на минуту не забывающие своих точно рассчитанных выгод, растают от комплиментов и попадутся на приманку, – но кто не рискует, тот и не выигрывает! Во всяком случае, граф считал, что теперь, накануне открытия парламента, с вопросом о пересмотре договоров необходимо покончить и что этот путь – единственный. Недаром в свое время господа Икс и Игрек беседовали с графом за рюмкой вина и чрезвычайно настойчиво уговаривали его прислушаться к просьбам деловых кругов. Один-единственный кивок графа Фудзисава, голова которого уподобилась молоту бога Дайкоку, приносящего богатство, создал тогда ему из ничего великолепный особняк в центре столицы.