Митико, слегка похудевшая за последний месяц, одетая так же, как и младшие сестры, но без белого воротничка, вошла в кабинет. Она чуть покраснела, когда подняла светившиеся недобрым огоньком глаза и обвела взглядом всех находившихся в комнате – отца, О-Суми, троих ребятишек.

– Мити, почему ты не здороваешься с О-Суми?

Митико молчала. Граф, уже кипевший от бешенства, встретился с ней взглядом и отвел глаза.

– Помнишь вчерашнее? Отчего ты так упряма? Ты, как видно, меня за отца не считаешь… Что ж, хорошо… В таком случае я тоже не буду признавать тебя дочерью. Посмотри на Фусако, на Ёсико… Они послушные девочки. Женщины должны быть послушны. Такие, как ты, – это выродки.

Митико по-прежнему молчала, переводя взгляд с отца на О-Суми.

– Чем ты сейчас занималась?

– Писала письмо маме…

Мать внушила ей, что лгать нельзя даже под угрозой смерти, и Митико презирала ложь, как трусость.

– Писала письмо? Кто тебе позволил? Разве я не говорил тебе, чтобы ты не смела писать письма в Нумадзу?

– Хотела, верно, рассказать госпоже про вчерашнее… – со злостью проговорила О-Суми.

– Твоя забота – нянчить Аки. Не вмешивайся не в свое дело! – отчетливо произнесла Митико, в упор взглянув на О-Суми.

О-Суми задрожала от ярости. Граф изменился в лице.

– Мити, дрянная, дерзкая девчонка! За кого ты принимаешь О-Суми? О-Суми – это человек, который дорог твоему отцу! Она – мать Аки, наследника рода Китагава. Ты тоже, скверная девчонка, когда вырастешь, должна будешь во всем слушаться Аки… Этому Аки она родная мать. Поняла теперь, кто такая О-Суми? Посмей только сказать ей хоть одно непочтительное слово… Я этого не допущу… – граф уже кричал, как рассерженный ребенок. – Дрянь девчонка, только и знаешь что думать о своей матери… Ты что же, кроме матери, никого и признавать не желаешь? Вот посмотри на Фуса и Ёси – они не так упрямы, как ты… – граф потрепал Ёсико по головке. – Категорически запрещаю тебе писать письма в Нумадзу, слышишь? У тебя нет матери! Там, в Нумадзу, нет никого – там живет призрак, тень. Чтоб с сегодняшнего же дня ты называла О-Суми мамой!.. Фуса и Ёси тоже будут звать ее мамой!

– Мама, можно я подержу Аки? – тотчас же, как попугай, повторила Фусако.

– Так, умница. Слышишь, Мити, дрянная девчонка, чтоб ты тоже впредь называла О-Суми мамой!

Из глаз Митико закапали крупные слезы.

– Ах, оставьте, господин, все равно ведь я простая крестьянка, я – нянька Аки, куда уж мне быть матерью старшей барышне… Правда, Фусако-сан?

– Глупости. Если я приказал – никто не посмеет ослушаться! А кто посмеет – тому я не отец, та мне не дочь. Митико, сейчас же проси прощения у О-Суми…

Будешь просить прощения, ну?

Схватив лежавшую рядом плетку с позолоченной рукояткой, граф вскочил на ноги. Фусако и Ёсико, перепуганные, спрятались за спину О-Суми.

– Господин, оставьте ее, бог с ней… Ах, как все это тяжело! Как тяжело! Лучше мне вернуться в Нумадзу…

– Будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Закусив губу, Митико, не опуская головы, сквозь слезы прямо глядела на отца.

– Не будешь?

Граф сделал несколько шагов по направлению к девочке. Митико стояла молча, не отступая ни на шаг.

– Папа, не надо бить Митико! – заплакала Ёсико.

О-Суми, со словами: «Ступайте отсюда!», выпроводила обеих девочек из комнаты.

Митико горящим взглядом смотрела на отца и О-Суми.

– А, ты еще смеешь злиться на родного отца!

Плетка рассекла воздух. Митико, сжавшись в комок, жалобно вскрикнула.

– Скотина, мерзавка, будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Ударами плетки граф сбил девочку с ног. Стиснув зубы, Митико отрицательно покачала головой.

– Упрямая дрянь, забью насмерть!

Снова взвился хлыст, затем последовал пинок. Митико, как мячик, отлетела в сторону. Разъяренный граф, словно дождем, осыпал ее ударами плетки.

– Мама! – слабо вскрикнула Митико под градом ударов.

Задержав руку, сжимавшую плетку, граф настороженно и вместе с тем недоверчиво взглянул на девочку.

– Что ты сказала? Просишь прощения? Ты назвала О-Суми мамой? Что?! Опять трясешь головой? А, так ты зовешь мать из Нумадзу? Кричи громче, слышишь, кричи погромче! Вдруг твоя мама услышит и прибежит сюда. Ну же, кричи погромче! Мерзавка, забью насмерть, так и знай!

– Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда?

– Упрямая тварь! – граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку.

– Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном[167] дома Китагава, служивший трем поколениям графского рода. Человек старинного склада, необыкновенной честности, он знал графа с пеленок. Теперь, удалившись на покой, Камбэ приходил иногда проведать своего бывшего господина и, случалось, говорил ему прямо в глаза очень неприятные вещи. Однако, не в пример другим, его побуждала к этому не личная корысть, а исключительно забота об интересах господина, что понимал даже сам граф, который хоть и частенько досадовал на старика, но всегда допускал его на глаза и, скрепя сердце, слушал резкие, справедливые слова старого слуги, нередко испытывая при этом немалое смущение.

– А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.

Старый Садакжи Камбэ всеми, помыслами был предан семейству своих господ. Принцип вассальной верности был отменен вместе с крушением феодального строя, и лишь немногие из прежних вассалов являлись теперь в дом бывшего главы клана с новогодними поздравлениями и в так называемые «счастливые» и «несчастливые» дни. Те же, кто появлялся чаще, были только просителями, которые стремились извлечь для себя какую-нибудь выгоду из имени или денег рода Китагава. Это возмущало старого Камбэ. Старик, живший теперь на покое (дом он передал сыну, служившему в военном флоте), слышал немало язвительных слов по своему адресу из-за этой неизменной преданности бывшему сюзерену.

Недавно старый Камбэ прихворнул, некоторое время был прикован к постели и теперь пришел извиниться за то, что долго не подавал о себе вестей. Выбежавшие из кабинета Ёсико и Фусако рассказали ему, что там происходит. Слухи о безобразиях, творившихся в семье графа, уже доходили до старика во время болезни. Не помня себя, он вбежал в комнату.

– Пожалуйте сюда плетку!

Граф попытался сопротивляться, но старый Камбэ, который, несмотря на преклонные годы, все еще преподавал борьбу, без труда вырвал у него хлыст, и граф с крайне недовольным видом опустился на стул.

– Я слыхал, ты болел?

Не отвечая, Камбэ старался приподнять Мити-ко, ничком лежавшую на полу, точно безжизненный комок.

Оттолкнув его руку, Митико попыталась встать без посторонней помощи, но покачнулась и снова тяжело опустилась на пол. Плечики и грудь ее так и ходили от частого, прерывистого дыхания.

Волосы у нее растрепались, платье смялось, горящее лицо было мокро от слез, сквозь сжатые зубы время от времени прорывался стон. Но это не был стон жалобы – это был стон гнева.

– Да, нечего сказать, господин, славно вы умеете давать волю рукам! – на глазах старого Камбэ блеснули слезы.

– Что особенного, если отец поучит своего ребенка?

– Но барышня еще так молода… И так жестоко…

Ну, барышня, господин не сердится больше, встаньте же, ну…

Митико утерла лицо рукавом и, ухватившись за стул, встала, но все еще задыхалась.