Только тут Лабух заметил, что руки у Мышонка оттянуты двумя здоровенными окороками, заботливо упакованными в коричневую бумагу и перевязанными киперной лентой.

«Свинина у них точно своя, — подумал Лабух. — А деньги они и сами-то бог знает когда видели. Вот и расплатились чем могли. И то сказать, не курсовыми же пулеметами с них брать, что мы, деловые, что ли.

— И вот еще, начальник дал, — Чапа вытащил откуда-то из зарослей боевых барабанов изящно изогнутую литровую фляжку из нержавейки. — Чистый продукт, они им оптические оси танковых прицелов промывают, ихний шеф сам мне сказал.

И тут Лабух сообразил, что Мышонок и Чапа после бардовской песни остались с ним, хотя, по всем правилам, им надлежало бы отправиться домой. К себе домой, а не к Лабуху в гости. В этом было что-то неправильное, но барды никогда не ошибались, и если бард счел, что Лабухов подвальчик — их общий дом, то, значит, так оно и есть на самом деле. Лабух повернулся к друзьям. Мышонок и Чапа смотрели на него, понимая, что придется рассказывать все как есть.

— Ну, ты, Лабух, извини, конечно, что я сразу тебе не сказал, — начал Мышонок, — но только нет у нас с Чапой больше дома. Понимаешь, мы жили с ребятами в бывшем ДК железнодорожников, ну там, если свернуть в боковую ветку ближе к той стороне стежка, то и выйдешь прямо к парадному. Там еще когда-то была детская железная дорога...

Лабух помнил ДК железнодорожников, как не помнить, там он впервые выступал как рок-автор, хотя концерт проводили барды. Большинство выступавших тогда юнцов вышли из подворотников, как, впрочем, и сам Лабух, и неумело, но с чувством пели бардовские песни, аккомпанируя себе на семиструнках. Один только Лабух явился с банджо и на весь зал провозгласил: «Хэлло, шкипер, ты что — дремлешь? Мигает на пульте сигнал „Взлет“. И стоит ли помнить грешную землю тем, кто на грешном небе живет?» Судьба Райслинга, слепого лабуха космоса, о котором вчерашний подворотник прочитал в купленной из-под полы книжке, крепко зацепила его. А еще был Тимоти Сойер со своим никелированным банджо...

Неважно, что все это оказалось выдумкой. А может, кому-то было надо, чтобы это считали выдумкой?

И по детской железной дороге Лабуху так и не удалось прокатиться, хотя очень хотелось. Слева от ДК, над кустами северной низкорослой акации красовалась надпись: «Детская железная дорога», и в одном только этом названии было куда больше чуда, чем во всех сказках про хитрых дураков и капризных царевен...

— У нас там образовалось что-то вроде коммуны, — продолжал Мышонок. — Помнишь, как в старые времена хиппари жили? Ну, мы, конечно, не какие-то там раздолбанные хиппари, а честные боевые музыканты, но все равно, вместе выживать куда легче. Да и порепетировать всегда есть с кем. Подворотники к нам не совались, понимали, что ловить нечего, кроме неприятностей на татуированные задницы, да и музпехи до поры до времени не беспокоили — рядом Старые Пути да вокзал, так что побаивались глухари к нам соваться. И женщины с нами жили, как без женщин. А где женщины, там — дети. Мы с детишками музыкой занимались, ну и, конечно, чтобы они постоять за себя умели, об этом тоже не забывали. Даже из соседних кварталов к нам детей приводили — учиться. В общем, хорошая это была жизнь, Лабух. Правильная и нужная. Деловые, и те нас зауважали. В конце концов, глухарям надоело нас терпеть, и они послали-таки музпехов. И тогда сам понимаешь, что стало. Детишек всех забрали, плакали детишки, а им, глухарям, что, они же глухари...

Мы, конечно, оборонялись как могли, только вот музпехов было многовато, и те, кто еще держался, решили уходить. Я прорвался к черному ходу и двинул к Гнилой Свалке, туда музпехи, слава Мориссону, за мной не сунулись. А Чапу обложили со всех сторон, только и слышно было, как он их молотит, как Чапа выбрался — не знаю. Пусть он сам расскажет.

— Как выбрался? — Чапа запустил пятерню в седеющую шевелюру. — Сделал вид, что сдаюсь, а сам по-быстрому свернул малую ударную — и в люк под сценой. А потом через подвалы и канализацию в бункеры, их под Старым Городом полным-полно, и все друг с другом связаны. Добрался до тоннелей метро, а выходов наружу нет, завалено все. Ну, скажу я вам, и нагляделся я в этих подземельях, пока на свет ясный выбрался. Спасибо слепым Диггерам, подобрали меня, когда я в воздушный колодец, поддувало по-ихнему, свалился.

— Там же темно, — Мышонка интересовали подробности. — Как ты мог чего-то наглядеться?

— Там не везде темно, — невозмутимо парировал Чапа. — А потом, я же не в прямом смысле говорю. Вот ты, Лабух, видел когда-нибудь хоть одного слепого диггера? Нет, конечно. Их вообще мало кто из верхних видел. А я вот не только видел, но и подружился с ними. Они, между прочим, замечательные ребята, вовсе, кстати, не слепые, просто яркого света не переносят. Зато слух у них — я себя там чуть ли не глухарем чувствовал. Они весь Город на слух знают. Каждый квартал у них звучит по-своему, каждый дом, каждый человек.

— Они что, звукари? — Лабух заинтересовался. — Может, у них и барды свои есть? И попса, и рок? Что они играют?

— У них, знаешь ли, своя музыка. Я ее поначалу не слышал, а потом как-то врубился и начал слышать. Дудочки у них такие, из костей сделаны, вот на них они и играют. И еще у них есть тихие барабаны. Здорово играют, только вот я ни одного звука повторить не могу. Не тот у нас слух, Лабух! Но твоя музыка им понравилась. Они слышали, как ты клятым играл, и утром сегодня тоже. По музыке тебя и отыскали. Вывели меня на дикий рынок, а потом я знакомых деловых встретил, ихние детишки к нам раньше учиться ходили. Слышим — песняк на весь квартал, даже завидно. Ну, мы и пошли на голос. Я здорово обрадовался, когда утром ты вместе с Мышонком вышел. А то, думал, сожрали его хряпы вместе с бас-гитарой. Ну что, не прогонишь бездомных музыкантов, а, Лабух?

«Как много всего произошло, пока я сидел с выключенным звуком, — подумал Лабух. — Надо же, коммуна, а я ничего и не знал». А вслух сказал:

— Живите, что с вами поделаешь. Только попрошу не свинить, господа звукари, а не то мы с Шер вас каленым железом, так сказать, железной метлой... — Лабух снова ненадолго задумался, потом спросил: — Слушай, Чапа, ты не обратил внимания, кто командовал музпехами? Конечно, тебе было не до этого, но, может быть, случайно...

— Случайно обратил. — Взгляд у Чапы сделался каким-то непрозрачным, нехороший взгляд. — Какой-то глухарь командовал. Кажется, они называли его Лоуренсом, появился под конец заварушки, так что Мышонок его видеть не мог, а я видел. Хотя, сам понимаешь, мне его разглядывать было особенно некогда, я пытался достать его очередью, да бесполезно. А жаль, уж больно он, сволочь, уверенно себя вел, словно знал, что большинство бойцов на концерт двинулись.

— Может быть, и знал, — Лабух задумчиво погладил штык-гриф, — у Лоуренса информация поставлена хорошо, так что, наверное, знал. Однако шустрый он, этот Лоуренс, надо же, дело сделал и еще в депо успел.

— А ты что, встречался с ним? — Чапа посмотрел на Лабуха. — Ну и как он? Надеюсь, белые тапочки ему пришлись впору?

— Этот Лоуренс — новый хахаль Дайаны, — Мышонок мрачно скусил заусенец. — А тапочки он даже и не примерял. Так и ходит в модных шузах. И над нами, дурнями, посмеивается. Может быть, даже вместе с Дайаной. Никогда я баб не понимал, а Дайану особенно.

— Ай да Дайанка! — только и сказал Чапа.

Смуглые воды вечера уже сомкнулись над городом, наполнили до краев высокие, вскипающие пузырьками огней, стаканы кварталов, где жили власть имущие глухари, щедро плеснули темного, коричневого вина в приземистые кирпичные плошки Старого Города. Всем хватит. Всех от щедрот напоит вечер, кого чистой водой, кого мутным вином: все одно — сонное зелье. День, наигравшись человеками досыта, с сожалением вздохнет — пора уходить — и наконец предоставит их самим себе. И все они, добропорядочные глухари и подворотники, музпехи и хабуши, ветераны и рокеры еще поколобродят немного — как же, свобода обязывает, — потом глотнут каждый из своей чаши и уйдут в сон.