Он услышал, как тихо, на верхних басовых нотах, очень осторожно заиграл проснувшийся Мышонок, как заколотил дробью тающих градин по наглухо закрытым ставням Чапа. Случилось, так случилось. Грустно, конечно, но друг ушел не насовсем, не в «никуда», он просто понадобился в другом месте, придет время, и он воротится. Ведь один раз вернулся, напомнил о себе, помог. И все-таки...

Гитара Лабуха внезапно вскрикнула, ах, не успели, не успели поговорить, когда было время, и теперь остается только кричать, а что такое крик? Это ведь всего-навсего «я еще здесь, я рядом!». Но ведь это и «я уже там, я уже с другими, прости меня, друг!».

Вот уже выросли между нами другие жизни и судьбы, другие деревья, реки протекли там, где были дороги, дороги превратились в овраги, города истаяли и вновь вознеслись над равнинами. А сколько за время разлуки между нами народилось и умерло людей!

Все, мы растворились в своих мирах, мы еще пытаемся оглянуться, но уже идем новыми дорогами — каждый своей. Это не насмерть, потому что каждый из нас знает — где-то существует золотистый нимб света, которым издалека светит для тебя друг.

И опять тихо, усыпляющее зашуршала гитара Лабуха, замолчали барабаны Чапы и бас Мышонка, наконец стихло все.

Лабух так и заснул, неловко привалившись лбом к дощатой стенке сарая.

На этот раз ему снился Город Звукарей, не Старый Город, а другой, внешне похожий, но пронизанный теплым прошлым и имеющий будущее. В этом другом городе он, Лабух, считался не самым великим, но все-таки вполне уважаемым музыкантом, а боевые музыкальные инструменты существовали просто как дань традиции, что-то вроде церемониального оружия у древнего дворянства, применяемого в особых случаях. На парадах или дуэлях. Подворотники здесь содержали уютные трактиры и рюмочные, джемы и народники, металлисты и классики, со своими салунами, теремами, цехами и величественными храмами, все, все, все жили нормальной жизнью, естественной частью которой была музыка. В городе был необычный, немного страшноватый, но, тем не менее, влекущий к себе собор. Темный и живой на ощупь ствол здания вздымался высоко над городом, медленно дыша жаберными щелями узких, косо прорезанных окон. Собор Святого Ченчера. По вечерам взрослые ченчеры приводили в собор своих, похожих на разноцветных лягушат, детей, и те, раскрыв полупрозрачные слуховые перепонки, слушали странные вибрирующие звуки ченчер-органа. Рассказывали, что Святой Ченчер был первым ченчером, понявшим, что для того, чтобы молодые ченчеры вырастали нормальными, им необходима музыка. В собор мог войти каждый. Пропуском служило любое лезвие,. служки храма бережно шлифовали и настраивали его, и тогда к голосам ченчер-органа добавлялся еще один. Твой голос. Классики поначалу неодобрительно косились на собор, поговаривая, что это профанация искусства, но однажды в собор пришел старый Дирижер и принес тонкий старинный стилет. Дирижер сказал, что этот стилет принадлежал одному великому, но немного сумасшедшему классику, которого звали Никколо. После этого случая Дирижер стал частенько наведываться к ченчерам, и настоятель собора, светлый от старости ченчер Пауэлл, позволил ему участвовать в священном ритуале настройки органа. «Странно, — подумал Лабух во сне, — я всегда считал, что Никколо был лабухом. Стало быть, у всех музыкантов одни и те же предтечи. И у Лабухов, и у классиков».

По улицам этого удивительного городка неторопливо и чинно, плавной иноходью, разъезжали Машки и Нюрки с веселыми водилами-мобилами за рулем. У пристани стояли всегда готовые к плаванию и полету дирипары с кружевными деревянными гондолами-пароходами под разноцветными дынями баллонов. Бессменным мэром этого города был дед Федя. Дед завел привычку носить фрак с крахмальной манишкой и выглядел совершенно неподражаемо, особенно если учесть, что лаковых туфель, полагающихся к фраку, он не признавал, ссылаясь на подагру, и ходил в старых кирзачах. И еще дед скорешился с Дирижером и старым, покрытым боевыми шрамами ченчером Пауэллом, настоятелем собора. Троица патриархов частенько посиживала в открытом кафе, вызывая истерический интерес у молодящихся туристок, и толкуя о чем-то за кружкой пива или чего-нибудь покрепче. А Дайана... Дайана...

Тут Лабух вспомнил о Дайане и проснулся.

Утром Лабух потихоньку пробрался в ставшую неожиданно чужой квартиру и включил компьютер. Вся его почта шла под музыкальным паролем, причем каждый пароль был импровизацией на одну из известнейших музыкантам, так называемых «зеленых» тем — не самой темой, а именно импровизацией. Таким образом, прочитать почту Лабуха глухарям было бы не просто. Хотя кто их знает, этих глухарей...

На этот раз компьютер покряхтел и вывел на экран только одно сообщение: «Если ты жив и свободен, Лабух! Тебя и твоих друзей ждут в самой высокой башне!»

«Кажется, самая высокая башня — это башня Великого Глухаря, — подумал Лабух, — так что же, мне прямо вот так к Великому Глухарю и отправиться? Здрассте, я пришел, прошу любить и жаловать! Кому это, интересно, понадобилось, присылать это дурацкое приглашение. Разве что самому Великому Глухарю, но он, надеюсь, полагает меня благополучно почившим в бозе, если вообще знает, что я когда-нибудь существовал. С чего бы это ему, такому великому и такому глухому, приглашать меня в гости, и как, скажите на милость, мне туда попасть? Можно, конечно, попробовать выйти на проспект и сдаться на милость первому же попавшемуся патрулю музпехов. В этом случае, конечно, шанс попасть в Башню имеется, но, скорее всего, никуда я не попаду. Поджарят по дороге, как куренка, и все дела. Хотя, похоже, рановато я в гости разлетелся, ведь Башня Великого Глухаря — не самая высокая в городе. Нет ничего хуже, чем собраться в гости и попасть не туда. А ведь есть еще одна башня, не башня даже, а прямо-таки столп какой-то, только она так и не была достроена. Ее начали когда-то возводить, но почему-то прекратили строительство. Наверное, потому, что никто не знал, зачем она нужна. А тот кто знал — сгинул без права переписки. Так и торчит посреди города громадная спиральная конструкция, чем-то похожая на чудовищную диванную пружину, язвящую бока неба. Поговаривали, что ее начали строить в ту пору, когда не было еще деления на звукарей и глухарей, но потом произошел распад, Город раскололся, и стало не до столпа.

Все-таки так и придется за достоверной информацией топать на дикий рынок. Уж тамошняя-то публика наверняка что-то знает, а после рюмки-другой расскажет даже то, чего и не знает. А рюмку-другую мы им, так и быть, обеспечим».

Ну что, пора будить команду. Впервые за эти дни Лабух осознал, что он, Мышонок и Чапа — его команда и что он за них отвечает. Раньше он как-то об этом не думал.

Команда, однако, уже пробудилась самостоятельно, весело лопала дореволюционные огурцы и, не думая о последствиях, запивала их забродившей смородиновой настойкой.