— Поздравляю вас с завершением несения караульной службы!

— А дед сечет ситуацию! Ох как правильно сечет, — Мышонок опустил бас стволом вниз.

— Кр-ра! — загрохотали ченчеры.

— Сержант, скомандуйте «вольно» и зайдите ко мне для оформления документов. — Комендант повернулся и неторопливо зашагал в сторону комендатуры.

Ченчер-сержант отдал беззвучную команду и устремился за комендантом. Строй ченчеров рассыпался, бойцы загалдели, принялись хлопать друг друга по бронированным плечам, словно футболисты, забившие наконец гол, и даже в желтых бронешарах, прикрывающих глаза ченчеров, появилось какое-то радостное выражение. В довольном ворчании ченчеров с трудом угадывалось выхрипываемое нечеловеческими голосами слово: «Де-ем-бель! Де-ем-бель!»

Обыватели, посчитавшие, что ситуация благополучно разрешилась, начали расходиться, облегченно галдя и переговариваясь.

— Слушай, Лабух, не пора ли нам сматываться отсюда? — спросил Чапа. — Пойдем-ка отыщем мистера Фримана, возьмем у него малость этой присыпки... или, как его... разжижителя, и двинем через Гнилую Свалку к металлистам. Пока совсем не стемнело. На крайняк, у них и переночуем. Устал я что-то от этих филириков. Да и дембеля всю ночь гулять будут, а кто же их не знает, этих дембелей? Ведь даже люди, когда на дембель уходят, человеческий облик теряют, а уж эти-то вообще многое могут натворить. Никому ведь не известно, что у хряпов, или как их... ченчеров, считается весельем.

Музыканты пробирались сквозь быстро редеющую толпу филириков к выходу из городка-«ящика». Женщины, те, что помоложе, поглядывали на Лабуха с брезгливым интересом, словно он был неким мачо-с-помойки — груб, грязен, но зато каков темперамент! Мужчины же просто сторонились, уступая троице дорогу. Какая-то пожилая дама, с фиолетовыми кудряшками на черепе, обтянутая узенькими розовыми брючками, раздраженно выкрикнула в лицо Лабуху:

— Аболиционист! Инсургент! Ты сам не понимаешь, что натворил! Кто нас теперь охранять будет? Может быть, ты?

— Не обращайте внимания, — из толпы вывернулся слегка запыхавшийся мистер Фриман, уже успевший сменить смокинг на штормовку. — Сегодня они вас ненавидят, завтра сочтут, что все не так уж плохо, а послезавтра будут рассказывать на кухне анекдоты про вас. А это, знаете ли, в нашей среде высшая форма признания.

— Вы бы лучше снабдили нас вашим средством от хряпов, — прервал мистера Фримана Мышонок. — А то нам через Гнилую Свалку идти, да еще по темноте. Ей-богу, мы при случае вернем остатки.

— Не могу, — мистер Фриман сокрушенно развел руками. — Все закончилось, а лаборатория закрыта и опечатана. У нас всегда на ночь опечатывают помещения. Таков порядок.

— Ну и оставайтесь со своим порядком, — раздраженно сказал Чапа, — а нам — пора.

Они уже подходили к воротам, когда их окликнули.

— Куда это вы, ребятишки, собрались, да еще на ночь глядя? — спросил появившийся невесть откуда и совершенно неуместный здесь дед Федя, неторопливо выходя из кустов.

— А ты-то как сюда попал? — изумился Лабух.

— Как — это уж мое дело, ты бы лучше, милок, спросил, зачем, вот это было бы правильно! — Дед пошарил вокруг себя взглядом, отыскивая какое-нибудь сидячее место, пенек или поваленное дерево, не нашел, вздохнул и обратился к мистеру Фриману, мгновенно распознав в нем человека местного и сведущего:

— Ты бы, сынок, табуреточку какую-нибудь принес, а то старому человеку и присесть негде. А стоя мне играть несподручно, ноги болят. Ревматизм проклятый замучил.

— А что это ты, дед, здесь делаешь? Концерт давать надумал? — спросил Мышонок, когда мгновенно расчухавший дедову харизму мистер Фриман умчался за табуреткой. — Так ты того... поосторожней! Мы вот поиграли немного, и тут сразу вон чего приключилось. Не знаю даже, к худу или к добру.

— Концерт не концерт, а возвращение вам, оболтусам, кто-то сыграть должен? — Дед по-отечески посмотрел на троицу, ни дать ни взять суровый, но правильный командир, прилетевший забрать разведгруппу из тыла врага. — Барды отказываются сюда идти, так что пришлось взяться за это дело самолично.

— А чего эти барды бастуют? — удивился Лабух. — Это вроде бы их святая обязанность, возвращать нас домой после такого рода выступлений.

— А они с филириками одной кости, — пояснил дед. — На одной кухне варены, да в разные горшки розлиты. Теперь вот и не здороваются, и в гости дружка к дружке не ходят. Стыдятся барды филириков. Хотя чего стыдиться: родственники — они и есть родственники. Их ведь не заказывают, как обеды в ресторации. А я-то вам чем не гож?

— Да гож, гож! — Чапа смущенно похлопал по малому барабану. — Эх, и натворили мы тут дел. И как местные теперь жить будут? Они хоть и филирики, а жалко их все-таки.

— Как жить будут? — Дед Федя поскреб бороду. — Кому-то, конечно, туго придется, кто-то уйдет из этого гнилого местечка и сыщет себе подходящее занятие. Хотя бы тот шустрик, который за табуреткой побежал. А большинство поохают немного на своих кухнях, да и примутся искать себе нового хозяина. Такого, который бы их охранял да кормил. Найдут, привыкнут и опять примутся про него анекдоты сочинять. Такая уж у них, у филириков, порода.

На дорожке появился запыхавшийся мистер Фриман с белым пластмассовым стулом в руках. Кроме стула, филирик нес какой-то небольшой, но, видимо, увесистый узелок.

— Вот! — Мистер Фриман поставил стул рядом с дедом. — Присаживайтесь, пожалуйста. А это вам. — Он протянул Лабуху брезентовый мешочек, оказавшийся неожиданно тяжелым.

— Что это? — удивился Лабух.

— Серебро, золото, ну, платины немного, — улыбаясь, пояснил мистер Фриман. Металл, конечно, технический, но, я думаю, пригодится. В крайнем случае, струн понаделаете или на пули используете. Вам виднее.

— На золотых струнах нельзя играть, они мягкие, — проворчал Мышонок, забирая у Лабуха мешок. — А на пули и свинец сойдет. Больно жирно, платину на пули. Но все равно, спасибо.

— А это на посошок! — Мистер Фриман полез за пазуху и гордо извлек оттуда бутылку «Горного дубняка». — В банкетном зале добыл. Там сейчас объединенный совет «ящика» заседает, решают, что теперь делать. Пока ничего не решили, кроме как задержать музыкантов, до выяснения, так сказать. Словом, вам нужно поторапливаться!

— Успеем, — сказал дед Федя и ударом мозолистой ладони вышиб пробку. — Ну, на посошок так на посошок!

Выпили стоя, потом дед Федя, кряхтя, опустился на стул, поерзал немного, привычно впрягся в баян и расстегнул пуговку, запирающую меха.

Сначала он попробовал голоса, потом прошелся по басам, помычал чуть-чуть, видимо подбирая тональность, и, наконец, развернул меха и грянул:

Лабух, Мышонок и Чапа неожиданно для себя очутились не дома, а посреди Гнилой Свалки. Через топь пролегала сухая глинистая тропинка, утрамбованная до звона.

— Чего встали, пляшите, пляшите! — донесся голос деда Феди, подкрепленный лихими переливчатыми переборами. — Ну и молодежь пошла, и плясать-то они не хотят, и дорогу-то сами найти не могут. Пляшите, орелики, а то сожрут!

И они заплясали по узенькой тропинке, стараясь не столкнуть друг друга в трясину. А по сторонам, тоже приплясывая, стояли развеселые хряпы — один, два... много — и размашисто били в похожие на саперные лопатки ладони.

Следующие за этим лирическим вступлением куплеты были, видимо, совершенно непристойными, но музыканты не слышали слов. Они проворно плясали к берегу металлистов.

Боковым зрением Лабух увидел приседающего вкривь и вкось, упоенно хлопающего себя по ляжкам мистера Фримана. Это интеллигентское безобразие, видимо, сходило у филириков за народную плясовую. Дед Федя с раззявленным баяном наперевес неторопливо удалялся в сторону «ящика», увлекая за собой бестолково крутящегося, словно утлая лодчонка в кильватерной струе океанского парохода) филирика, размахивающего хорошо заметным даже в сумерках белым пластиковым стулом.