— А худо не будет от такой диеты? — заботливо поинтересовался Лабух. — Конечно, соленые огурцы в сочетании со смородиновой настойкой — лучший способ похудеть. Хотя и довольно мучительный.
— Не-а, — легкомысленно отозвался Мышонок, — не будет. После Машкиного молочка мой организм закалился, мобилизовал внутренние ресурсы и теперь может жрать и пить вообще все что угодно. Целебное, надо сказать, пойло, одно слово, натуральный продукт, отвыкли мы от природы, Лабух, вот и маялись вчера. А давеча опять привыкли, вернулись, так сказать, в лоно. Так что давай, присоединяйся!
Лабух, однако, не был так уж уверен в целебных свойствах Машкиного удоя, поэтому ограничился стаканом настойки, после чего скомандовал:
— Все, заканчиваем завтрак и двигаем на дикий рынок, надо же узнать, что там с бардами, Дайаной, да и с Густавом тоже, хоть он и попсяра!
— Ну что же, пора так пора, — согласился Мышонок. — А ничего вчера был денек, суматошный, правда, но главное, что все кончилось хорошо. Эх, до чего же я люблю, когда все хорошо кончается!
Звукари быстро собрались и вышли из приютившего их сарайчика на свет Божий. Уходя, Мышонок по-хозяйски подпер дверь доской.
До дикого рынка идти было недалеко, всего две подворотни. Из первой же подворотни выдвинулась небритая рожа матерого блатняка, который, дохнув луком и самогонкой, проскрипел:
— Ты будешь Лабух? — и, не дожидаясь ответа, — продолжил: — В общем, так, с Густавом все пучком. Он у слепых диггеров в поддувале залег, там его ни один глухой хрен не достанет!
— А как же Дайана и все остальные? — спросил Лабух.
— Врать не буду, чего не знаю, того не знаю, — блатняк дружелюбно оскалил фиксы, — Густав тормознул над решеткой поддувала, а остальные на своей тачке вперед рванули. У Густава в джипяре внизу люк, он в него нырнул, и ушел под землю. Пока жабы джип шмонали, то да сё — его уже и след простыл. Может, и остальным уйти подфартило, но точно не знаю, дурку гнать не хочу!
— Ну, спасибо! — Лабух впервые за многие годы пожал клешнистую лапу блатняка.
— Не за что, мне велено передать, я и передал. Бывай, Лабух, дела у меня, некогда попусту базарить!
Дикий рынок встретил музыкантов непривычной, какой-то пришибленной тишиной, хотя никаких патрулей музпехов не наблюдалось. Не ходили сюда музпехи по молчаливому соглашению между Старым и Новым Городом. Но чего-то явно не хватало. Словно душу вынули. У входа, там, где обычно обретался дед Федя со своим неизменным баяном, нерешительно топтался молодой рокер с боевой самодельной электрогитарой-топором, явно бывшей в недалеком прошлом боевой семистрункой. Завидев Лабуха, он встрепенулся, подошел к компании, стеснительно поздоровался и, озираясь по сторонам, сказал: «Идите к неправильному глухарю, к этому, как его... Лоуренсу. Там все ваши. Только как вы туда доберетесь — ума не приложу. Все швы между Старым и Новым Городами перекрыты музпехами. Что делается — просто мамочки! Даже в стежке сейчас никто не тусуется, так что и домой-то не попадешь. А мне домой через стежок, между прочим!
— А как же ты сюда-то попал? — поинтересовался Чапа. — Если, говоришь, все швы перекрыты?
— Бард забросил, — вздохнул рокер, — встретил вот барда, тот мне и говорит: мол, передашь Лабуху то-то и то-то, и сразу забросил сюда.
«Стало быть, кое-кто из бардов цел и невредим и бродит по Городу. Ну что же, это уже радует», — подумал Лабух.
— Ну, ты особенно-то не расстраивайся, в случае чего поживешь у меня. — Лабух посмотрел на испуганного молоденького рокера и добавил: — Только, чур, — инструменты не трогать! Прибью, невзирая на твой нежный возраст! Знаешь, где я живу?
— Да кто же не знает! — обрадовался парнишка. — А за инструменты ты, Лабух, не беспокойся, что я, подворотник какой, что ли.
— Да, еще не забывай кормить Черную Шер, она печенку любит. На вот ключ. — Лабух повернулся, чтобы уйти, но помедлил и добавил: — Шер — это кошка, понял?
— Да знаю я, Лабух! Кто же твою красотку Шер не знает? Спасибо и веселой вам удачи!
— Ну что, братва, придется нам таки навестить нашего друга Лоуренса, то-то он обрадуется! — бодро объявил Лабух. — Пойдем низом. Может быть, Густава встретим. Чапа, где тут дверца к твоим приятелям, слепым диггерам? Давай, показывай!
— А чего тут показывать? — Чапа повернулся и зашагал по направлению к рыночным рядам, где торговали всяким старьем. — Ну-ка, Греб-Шлеп, подвинь корму!
Человек, которого Чапа назвал таким странным именем, торговал всякой чепухой — бронзовыми безрогими канделябрами, какими-то подозрительного вида черепками, обломками старинных виниловых пластинок, ржавыми амбарными ключами, сваленными в деревянный ящик. Замки, впрочем, тоже имелись. Они были свалены в другой ящик, и тоже как попало. Потенциальному покупателю, видимо, предлагалось самому подобрать себе подходящий ключ к подходящему замку. Ну, а не повезет — так хоть удовольствие получит. И, между прочим, совершенно бесплатно. Впрочем, некоторые покупатели искали только ключи, и, скорее всего, к чужим замкам.
Греб-Шлеп послушно подвинулся вместе со здоровенной пластмассовой коробкой, служившей ему рабочим местом. Под ящиком обнаружилась внушительных размеров дыра, из которой донесся раздраженный, но тихий голос: «Ну что вы шумите, как на базаре, я уже давно здесь, ныряйте скорее!»
И они нырнули.
Подземелья описаны, наверное, тысячи и тысячи раз, хотя по-настоящему описать подземелье невероятно трудно, главным образом потому, что нормальному человеку там ни черта не видно, а еще потому, что, по большому счету, ни черта там, как правило, и нет. Для Лабуха катакомбы под Старым и Новым Городом были и вовсе просто дорогой, которая, при содействии местных жителей, авось, приведет его в подвал дома Лоуренса. Неуютно было здесь Лабуху, в подземелье начинали ныть суставы, но не от сырости, здесь было совершенно сухо, а от чего еще, от какого-то особого ощущения подземности, что ли. Человека же, который сначала впустил компанию музыкантов в катакомбы, а потом автоматически стал их провожатым, похоже, ощущение подземности совершенно не тяготило, и он чувствовал себя в подземельях прекрасно. Он любил свои подземелья.
Проводник оказался разговорчивым молодым человеком, гости сверху в подземелье редкость, вот он и обрадовался возможности поговорить.
— Вот вы, живущие наверху при свете, как вы понимаете свободу? Для вас свобода — это непрерывная борьба за выживание, глухари, звукари, рокеры, попса. И каждый из вас суетливо ищет место под солнцем только для своего клана, не признавая за другими права на существование. Или признавая, так сказать, на обочине вашей свободы. А мы, подземники, живем по-другому. Однажды мы навсегда спустились вниз, и здесь оказалось достаточно места для нас всех. Нас объединяет вовсе не любовь к темноте, а любовь к свободе. И здесь нет никаких обочин. Ведь что такое свобода? Свобода — это вовремя осознанная необходимость. Если ты не осознал вовремя, что тебе надо сделать, чтобы остаться свободным, то рискуешь потерять все. Жаль, что наверху этого никто не понимает, — вещал провожатый, пока они спускались вниз по пологому тоннелю с полукруглым кирпичным сводом. — Вы избалованы. У вас слишком много всего — света, тепла, воздуха. Вам кажется, что все это можно поделить или заполучить в собственность, поэтому вы так суетливы, непримиримы и агрессивны!
— Так что же нам, по-вашему, всем забраться под землю и сидеть там всю жизнь в ожидании бог знает чего? Везде есть что делить, — Мышонок понимал все буквально. — Если все ринутся под землю, то здесь начнется то же самое, что и наверху, та же грызня. У вас ведь и места-то мало. Нет уж, вы уж будьте свободными здесь, а мы — там! — Мышонок ткнул пальцем в невысокий свод тоннеля.
— Не всем, а только тем, кто принимает наши идеи... — начал было провожатый.
— Свобода, товарищи, — это в себе заключенная вещь. Фигово, когда ее нету, но хуже, когда она есть! — дурашливо пропел Мышонок. — И еще в народе говорят: «С таким талантом — и на свободе». А это значит, что свобода и талант — вещи несовместимые.
