Лабух посмотрел на шеренгу пустых и полупустых бутылок с яркими наклейками, явно реквизированных из бара Лоуренса, потом на Дайану и покачал головой.

— Что-то не вовремя ты расслабляться взялась, подруга ты моя боевая! — сказал он. — Да еще и в самом что ни на есть гадюшнике. А кто это с тобой? Неужто барды? А почему они босиком?

— А что, по твоему, барды не люди? Им что, и расслабиться нельзя? — Дайана кошачьим движением прильнула к какому-то барденку и опять спросила:

— Так воля или рай, а Лабух?

— Явь, — ответил Лабух, — я всегда выбираю Явь. Знаешь что, пойдем-ка отсюда! Расслабились — и будет.

— Куда? — Дайана нетрезво хихикнула и повертела в руках бокал. — В твою берлогу? Там и кровати-то приличной нет. И вообще, Вельчик, разве ты не понял, что я всегда выбираю Рай, ну и волю в придачу. Ну ее, твою Явь, уж больно в ней неуютно!

— Да вы присаживайтесь, что стоите, как неродные! — Пожилой бард, совершенно трезвый, постарался разрядить неловкую ситуацию. — Не обращайте внимания, все мы устали за ночь, да и денек сегодня выдался тот еще!

Музыканты разместились за столом, пристроив боевые инструменты так, чтобы были под рукой. На всякий случай.

Им налили кофе и чаю, нашлась непочатая бутылка чего-то приторно-крепкого, но пить одну бутылку на несколько человек было как-то несерьезно, хотя и вполне в обычае бардов. Дайана слила остатки спиртного из многочисленных бутылок в декоративную вазу и протянула ее Лабуху.

— Пей, Вельчик. Тебе, как опоздавшему, полагается штрафная. Господа, пусть эта чаша впредь называется Великой Чашей Лабуха, и да не изопьет из нее никто, кроме него самого!

— Из рук красотки хоть чашу яда влюбленный отрок принять готов! — дурашливо пропел молоденький барденок и осекся — костлявый кулак Мышонка чувствительно ткнул его в ребра.

— Лабух, пей до дна! — провозгласила Дайана и хлопнула в ладоши.

Лабух молча взял вазу и, не отрываясь, выпил. По омерзительности смесь разнообразных и, видимо, весьма недешевых напитков вполне могла конкурировать с Машкиным удоем. Не хватало только ритуальной корочки хлеба, поэтому Лабух занюхал выпитое долькой лимона.

— Виват! — загомонила компания, а Лабуху почему-то вдруг стало очень скучно.

Наконец, когда ритуальные похлопывания по плечам и потчевания закончились, Лабух спросил:

— Люди, а куда вы хозяина подевали? Надеюсь, он еще жив? Мне бы надо с ним кое о чем потолковать!

— Мы заставили его слушать песни начинающих бардов. Недолго, всего-то какую-то пару часов, а он с непривычки взял, да и спекся! — мурлыкнула Дайана. — Слаб оказался. Теперь вот отдыхает в спальне. Неужели ты хочешь его разбудить? Право слово, не стоит! Без него как-то веселее. А где у него бар, я и сама знаю, только бар теперь пуст, народ все национализировал и уже употребил. Вовремя надо было приходить. Тут мы и без вас всех победили и теперь вот празднуем.

— Если бы вы меня заставили слушать песни начинающих бардов... — угрожающе начал Лабух... — Я кретин! Если он вырубился, слушая этот сентиментальный; бред, значит он все-таки — слышащий!

Лабух поднялся, стараясь не покачиваться, и отправился искать Лоуренса. За спиной послышалось треньканье настраиваемой гитары и разноголосое пение. Потом возмущенно бухнул бас Мышонка и, перекрывая гомон, по квартире разнеслись бодрящие и совершенно похабные звуки рачешника «Лысый робот», исполняемого Мышонком и Чапой исключительно в интеллигентских компаниях.

Лоуренс не спал. Ему было худо. Неправильный глухарь с отрешенной физиономией валялся поперек роскошной кровати, время от времени прикладываясь к горлышку бутылки с коньяком. Лабух отобрал у него бутылку, сделал хороший глоток, чтобы смыть вкус той мерзости, которой напоила его Дайана, и зашвырнул пустую посудину в угол.

Лоуренс молча посмотрел бездумным взглядом на Лабуха и механическим жестом вытащил из-под кровати еще одну бутылку. Лабух, так же молча, отобрал и ее, но не выкинул, а аккуратно поставил на тумбочку.

— Давай рассказывай все. С самого начала, — потребовал он, медленно снимая чехол со штык-грифа.

Лоуренс повернул к Лабуху неестественно белое лицо, болезненно сглотнул, борясь с тошнотой, и принялся рассказывать.

— Вы думаете, что спецобработка нужна исключительно для того, чтобы сделать слышащих глухарями? Какая ерунда! Вы хотя бы немного представляете, что здесь творилось, когда распалась Империя? Сколько надежд, стремлений и амбиций хлынуло наружу, сколько швов лопнуло, сколько ран открылось, сколько обид вспомнилось. И, конечно, то тут, то там, сначала понемногу, а потом уж и вовсе без стыда, стала появляться она — кровушка! И все без исключения, а особенно подонки, внезапно почувствовали себя достойными лучшего! Самого лучшего! Как будто они все до одного это «самое лучшее» заслужили. Как будто оно вообще существует, это «самое лучшее». Как будто этого «самого лучшего» может хватить на всех! Сначала каждый сам пытался отхватить свой кусок счастья. Многие так и умерли, искренне считая, что им просто не повезло. Но другие поняли, что нужно стать во главе стаи, клана, банды. Секты, наконец. В общем, во главе других, тех, которые и добудут для тебя этот твой кусок жизни. Тех, кто будет воевать за тебя, искренне думая, что воюет за себя. Наступило время беспринципных одиночек, окруживших себя жадными болванами. Оли очень красиво называли себя «Свободные вместе». А вот настоящих свободных практически не осталось. Они просто не выжили. Настоящим героем, победителем, кумиром стал тот, кто сумел заставить других жить во имя себя. Неважно, ложью, силой или еще как-нибудь. И, наконец, свою принадлежность к какому-нибудь клану ощутил чуть ли не каждый, а почувствовав себя частью клана, одновременно осознал исключительность своего клана среди других и свою исключительность среди членов своего клана. В самих кланах началась грызня, и опять: вот она — кровушка!

Те, кто не смог приспособиться, пытались вернуть прошлое. Так появились клятые и присвоили право на прошлое Империи — теперь оно принадлежало им и только им! И они убивали каждого, кто мог, по их мнению, покуситься хотя бы на кусочек этого прошлого. Появились и другие, те, кто продолжал жить жизнью Империи, не обращая никакого внимания на то, что этой жизни уже не существовало. Они все так же готовились к войнам, строили танки и самолеты, проводили чудовищные исследования и эксперименты, но цель их деятельности пропала вместе с Империей. Эти, наверное, тоже быстро скатились бы до клятых. Но у них было дело, а значит, были мечты, пусть бредовые, но все-таки...

И в этом кровавом гумусе, должно было зародиться будущее. Потому что больше ему было зарождаться негде. Остались, конечно, чудом выжившие художники, музыканты, поэты — в общем, те люди, которым в принципе несвойственно было сбиваться в стаи, но, сами того не желая, они тоже образовывали кланы, которые сразу же принялись враждовать между собой.

Творческая братия и раньше недолюбливала друг друга, но, так или иначе, они были востребованы, и это их объединяло и сдерживало. Они и боролись-то между собой за эту востребованность, но держались в рамках законов. Теперь они стали никому не нужны, да и законов не стало. Кроме того, Империя могла позволить себе роскошь считать всяких там музыкантов, поэтов, художников и писателей особыми личностями, носителями культуры, которым многое дозволено. Новому Миру было на это наплевать. У людей искусства долгая память, и если прожженный наемник, уходя на покой, быстро забывает прошлое и принимается мирно выращивать картошку на продажу, то художник не только всю жизнь лелеет собственные кошмары, но с болезненным упорством подбирает и воплощает чужие. Мирный мир — не для истинного художника, ему подавай непокой.

Музыканты сводили счеты в грязных подворотнях и встраивали в гитары обрезы.