— Созрел, значит. — Мужик расплеснул водку по стаканам. — Давай.

— Извините, — сказал Алеша. — Вы уж один выпейте.

— Шутишь. Не по-людски одному пить. — Поняв, видимо, что Алеша не шутит, мужик попросил: — Ты хоть чокнись со мной. Поздравь.

Алеша поздравил его от души, даже руку пожал, пожелал здоровья и счастья. Мужик выпил, заел луком и встал. Был он ростом с Алешу, но заметно тоньше в кости, в груди уже, но губы у него были твердые. Мужик вытер глаза тылом ладони, сказал:

— Земля. Я с нею уже вдоволь наобнимался. — Был он усталый, наверно, съехавший с этой земли давно и тяжело живший на стороне. Наверно, вернувшийся сюда доживать.

Алеша тоже встал. «Ночью, никак, ливень пролил. Ребята небось повымокли». Может быть, виной тому настроение мужика, может быть, аттестат зрелости или вчерашняя пугающая боль в животе — показалось Алеше, что вокруг все сверкает: и река, и ручьи, и даже всякая лужица. Туман, текущий в оврагах и тающий на полях, смягчает это сверкание, разнося его малыми искорками до горизонта и выше, как бы соединяя ручьистую эту землю с небом.

Мужик сказал горько, что, будь его воля, он бы всех людей выселил с этой небогатой земли жить в быстро развивающуюся Сибирь, а эту землю очертил бы строгой чертой, запрещающей вход в нее всему, что рубит, копает и строит. Пускали бы сюда только по пропускам с круглой печатью, чтобы отдохнул человек душой и погрустил над могилами, поскольку вся эта земля состоит из могил, наслоившихся друг на друга за долгую тысячу с лишком лет, и поскольку именно в ней отыщет русский человек либо свой древний корень, либо живого родича, либо его погост.

— Оторвал я тебя от работы, — сказал мужик, спохватившись. — Ничего, а? Фитиля не вставят?

— Ничего. Я в бронетанковое училище поступаю.

— Значит, танкистом будешь. Танкисты все гордецы. Правда, горят они знаменито, скачут из танка, будто от соснового полена искры. Я танкистов гасил. Я пехота.

Алеша сел, взял белую луковку, ткнул ее в соль и в соль же бросил.

— Вот что, — сказал он с горячностью, ему не свойственной. — Не будет этого! И танков не будет в вашем теперешнем понимании. Будут БАСОЕ.

— Какое? — спросил мужик, садясь напротив.

— БАСОЕ. Бронетанковая автоматическая самоподвижная огневая единица. Вы, как я понимаю, человек разносторонний, вы понимаете, что танку при современном уровне техники экипаж не нужен. Объективно — даже вреден. Эмоциональность, индивидуальная оценка, пристрастность искажают картину и оценку боя в целом. Танком должна управлять электронная машина. При этом один человек с командного пункта может вести в бой целое соединение, скажем роту. Биологическое пространство, нужное людям, делает танк громоздким. Машина будет ниже, компактнее, будет иметь больший боезапас и автоматическую систему гашения пламени в случае опасного попадания.

— А героизм? — спросил мужик скучным голосом.

— Героизм оставим пехоте.

Мужик с подозрением оглядел Алешу, схрустел вывалянную в соли луковицу, шумно вздохнул.

— За пехоту не опасайся, у нее и без тебя, головастика, героизма хватит… — Некоторое время он шевелил губами, головой тряс, махал рукой возле уха, словно отгонял мошкару, и сказал, вдруг просветлев лицом: — А что? А ничего. Все правильно… Придумай что-нибудь и пехоте, чтобы ей не гибнуть зазря… Давай за тебя выпьем.

— Я ж на машине, — сказал Алеша, — мне ехать пора.

— На машине — не возражаю. На машине я бы и сам не стал выпивать. — Мужик посмотрел с бугра на груженый лесовоз, он и забыл о нем, видимо. — За тебя, значит.

Мужик залез с Алешей в машину.

— Пешком ходить лучше, — сказал он. — Но снизойду, с тобой до поселка доеду. У меня ж день рождения…

Всю дорогу мужик говорил о скудости хлебных злаков на этой земле, мол, на их месте можно вырастить богатырские леса и дубравы, от чего здешние реки и многочисленные озера, обмельчавшие за тысячелетний процесс истории, наводнились бы, зарыбились, луга утучнились…

— Думаешь, древние новгородцы дураки были, что здесь поселились? А теперь балды — о лесе не думают.

Алешины мысли, как казалось ему, были шире: от Таймыра до Кушки, от Бреста до Курильских островов…

На бирже Зинка, маркируя бревна, глядела на него, как на лютого своего обидчика.

— Ну чего ты? — сказал ей Алеша.

— А то, что бессовестный. Кто же так с девушкой поступает? Бросил посреди зала. А я в школе, считай, посторонняя…

— Это ты посторонняя?

Малышами Алеша и Зинка сидели за одной партой. Зинку пересаживали в передние ряды; она была небольшего росточка, но она неизменно возвращалась к Алеше на заднюю парту. После восьмого класса Зинка из школы ушла. Устроилась продавщицей в галантерею. Уволилась недавно, никому не сказав причины, — устроилась на лесобиржу учетчицей. Говорила, подаст нынче документы в финансово-экономический техникум на вечернее отделение. К Алеше Зинка относилась последнее время с такой бесцеремонной нежностью, что он пугался и отмахивался от нее, как медведь от осы. А она и не замечала. Зинка обижалась только на обиды, ею самой придуманные. Настроение ее менялось ежеминутно. Алеша привык, не перебивая, дожидаться ее последнего слова.

— Ой, как мы вымокли-то! — воскликнула Зинка. — Ну как есть до нитки. — Потом она объяснила, страдая: — А ведь все на всех было новое, хорошее — и одежда, и на ногах. — И тут же добавила: — Ну и пусть, и не жаль… — Потом она спохватилась, оттолкнула Алешу взглядом: — И не подходи ко мне, я тебя ненавижу. Витя Сойкин меня провожал с Пашей Катышевой.

На последней ездке случилась авария — лопнула цепь на передних стойках. Хлысты развалились по бокам машины, уткнулись в дорогу комлями. Алеша поднимал сползшие комли легко, с приятной натугой, что дает ощущение проворства и силы. Стойки стянул буксирным тросом, а когда спрыгнул с бревен на землю, снова почувствовал боль в животе. Только тронул машину, боль занозистым острым колом пошла кромсать тело. Алеша сполз на пол кабины, сосны в окне то надвигались на него, то кренились набок, то совсем пропадали в красных кругах. Он корчился долго, а когда полегчало немного — поехал.

На бирже он вылез из машины и тут же рядом улегся в траву, втискивая подбородок между колен.

Зинка подбежала к нему, испуганно ахнула, медленно, словно читая по складам, поняла глупость своей обиды и не стала оправдываться. Наклонившись над ним, белым, избитым болью, пробормотала:

— Алешенька, тебе плохо?

Алешу хотели везти в район на его же лесовозе. Вспомнив, как машина швыряла его по кабине, неожиданно проваливаясь в проеденные дождем колдобины, как на каждом таком ухабе его будто с головой в кипяток окунали, Алеша ехать отказался, заупрямился, говоря:

— На лесовозе работать нужно… — И объяснил далее, что дорога ему, пешему, в самый раз — мягкая, по такой дороге только и носить болячки в район, не спеша и с осторожностью. Пошел домой, отлежался, с унынием соображая: если болезнь затяжная или, того хуже, обнаружился в его организме скрытый серьезный порок и сейчас дает себя знать — прощай бронетанковое училище, быть ему штатским специалистом… Алеша скрипнул зубами так громко, что мать опустила испуганные глаза и попросила:

— Алешенька, ты уж потерпи, не ломай диван-то…

Зинку мама прогнала, говоря:

— Иди, иди, Зиночка, больные мужчины очень непривлекательные.

Вечером Алеша отправился в больницу.

Он шагал по дороге, прижимая больное место ладонью. Боль завладела им, вытеснила даже дыхание. Когда Алеша напрягался, вытаскивая ноги, схваченные холодной глиной, ей становилось тесно у него внутри и она вырывалась наружу коротким стоном.

Алеша останавливался часто и, подняв лицо, подолгу студил его на мокром ветру. Отдохнув, упирал взгляд в дорогу, искал, где поровнее, где пожиже грязь. Дорогу он не ругал — толку чуть, да и сил не было. По этой дороге ходили и ездили, возили грузы, носили ребят, рожденных на свет в райбольнице, мостили ее проклятиями и чертовщиной — тем бы словам затвердеть.