— Больно?

И Алеше вдруг показалось стыдным, что боль прошла, что отнимает он время у занятого человека, которому нужно больных обходить и спасать девчонку. Его охватили злость и досада на то, что нес он ту боль так долго и так бесполезно. Он чувствовал себя глубоко несчастным и опустошенным.

— Хватит, — сказал он, отстранив руки доктора и застегивая штаны. — Я обратно пойду.

Доктор достал таблетки из шкафчика, велел Алеше их проглотить.

— Бывает, — сказал доктор. — Бывает, что приступ кончается. Полежи на диване, потом можешь домой идти. Резать без приступа не будем.

Когда Алеша пошел в коридор, чтобы лечь на диван и вздремнуть до утра, доктор спросил:

— Значит, не знаешь, как зовут эту девушку?

— Не знаю, — ответил Алеша. — Она же кусалась…

Он лег на диван и уснул. Утром его пробудил холод из форточки и ворчание санитарки, которая собирала грязь, осыпавшуюся с него.

— Извините, — сказал Алеша. — Я пойду. На работу пора.

Санитарка словно высунулась из морщин, платков и воротников.

— Ты что же про свою барышню-то не спрашиваешь? Мимоходный ты, что ли? Или ты герой и тебе не интересно?

— Живая? — спросил Алеша.

Санитарка обмахнула Алешины сапоги веником.

— Тьфу на тебя! Короткий срок с костыльком поскачет, а там и плясать сможет. Хорошая девушка.

— А какая она в лицо?

Санитарка посмотрела на Алешу тихими глазами, в которых если и был цвет, то, может быть, тот, каким раскрашена доброта.

— Шатенка, — сказала она, присаживаясь рядом с Алешей. — Ты бы ее навестил. Не чужой, поди.

— Не пустят. Ты ей кто, спросят.

— Как кто? — санитарка даже руками всплеснула, они, как воробышки, выпорхнули из ватных, обшитых аккуратными заплаточками рукавов. — Ты ей спаситель. Дождись дня и ступай. И не геройствуй. Спасенный — что крестник. И спасителя не увидеть — вроде как остаться сиротой.

«Я ей никто. Чего это я к ней пойду? — подумал Алеша, выйдя на воздух. — Живая, и ладно. Оклемается».

Он погулял по городу, не зная, куда себя деть. И все думал: «Шатенка. Это что же, темно-русая, что ли?» Постоял у кинотеатра — рано было. Пошел в баню. Упросил очистить ему одежду и выгладить. Пока чистили, пока гладили, он поддавал жару в парной и гоготал вместе с ранними стариками, которые любят, когда в бане еще не мокро, пар сухой, жесткий и пахнет дымом.

— Эх, хорошо! Дюжий пар. Терапия… — кряхтели всезнающие старики.

За стирку и за глажение Алеша заплатил сверх тарифа рубль. Вышел на улицу щедрый и прибранный, как жених. К кинотеатру пошел. Постоял среди ребятишек, толпившихся возле кассы, поразглядывал рекламные фотокарточки. Девушка, наверное героиня, смеялась, запрокинув голову. Светлые волосы, губы змейкой напомнили ему Зинку — «Танцевать люблю до смерти. Все танцевала бы и танцевала…».

В третьем классе учительница задала написать сочинение — «Кого мы любим». Все написали: маму, папу, любимую Родину. Зинка написала: «Я люблю Алешу».

«И больше никого?» — смеясь спросила учительница.

Зинка ответила:

«Так остальных же само собой…»

Алеша сказал вслух:

— Дура. Вот дура-то…

Маленькие девчонки с косичками сунулись к фотовитрине посмотреть, кого это он обозвал таким образом. Алеша поскреб одной из них тугие волосы на макушке пальцем и пошел в гастроном напротив. Купил напиток «Байкал», шоколадных конфет «Элегия», связку баранок и два пирожных.

В больнице ему дали халат, и другая уже санитарка, тоже старая, провела в палату. Она впустила его и прикрыла дверь — сама не пошла.

Алеша огляделся. На одной кровати лежала женщина лет тридцати, спала. Другая кровать белела глаженой пустотой. На третьей, возле окна, лежала девчонка, таращила на Алешу большие глаза, в которых смешались вместе и радость, и горе, и любопытство, и что-то совсем смешное, вроде детского «я больше не буду», ее осунувшееся лицо и темные волосы были как бы оправой к этим глазам.

Стараясь не шуметь, Алеша положил гостинцы на тумбочку, баранки повесил на оконную ручку, чтобы красивее, — девчонкины глаза смешливо блеснули. Алеша сел на стул, стараясь удержать свой вес в напряженных ногах, чтобы стул не скрипнул, не растревожил белую тишину. Спросил шепотом:

— Как тебя звать-то?

— Оля, — шепнула девчонка.

Имя Алеше понравилось, он почему-то вспотел, как в парной, и принялся считать сучки на половицах от стула и до дверей.

— Чего ж ты бежала-то от меня? Видишь, как получилось, — сказал он, сосчитав наконец сучки и вздохнув.

В девчонкиных глазах дымком прошел вчерашний, еще не остывший страх. Конечно, боялась его, громадного, грязного, качающегося на дороге. Устрашилась его перекошенного лица, заляпанного грязью, ужаснулась хриплого, дикого крика.

— Я ж ведь не пьяный был, — прошептал он. — Я не пью. Я же тебе кричал, чтобы на тебя опереться. Вчера у меня аппендицит был, приступ то есть. Сейчас прошло… — Алеша отвел от девчонки глаза, уставился на пустую койку, пристыженный и обманутый болью. — Страшно мне было. Я в бронетанковое училище поступаю, а тут болезнь. Понимаешь? Если бы вдруг серьезное что… — Он помолчал и заявил вдруг громким, неуместным в этой белой палате, решительным голосом: — Я сейчас на работу пойду, расчет оформлять.

Спящая женщина проснулась, с каким-то птичьим любопытством уставилась на Алешу. Девчонка вдавила один глаз в подушку, другой глаз прикрыла тонкой рукой. Алеша увидел, как между пальцами ее потекли слезы. Они текли быстро и мокро. Девчонка не прятала худых своих плеч, и в широком вырезе больничной рубашки была видна ее маленькая, приподнятая локтем грудь.

«Не стесняется, — подумал Алеша. — А тоненькая-то, прямо травинка». Что-то хрупкое шевельнулось в нем, затеплело. Алеша задержал воздух в груди, боясь выдохнуть пробудившийся в нем едва ощутимый аромат лесного цветка.

— Вы того… Вы не думайте. Вы отдыхайте…

Он смотрел на девчонку, жалел ее, худенькую и раскрытую. Ему стало досадно и неловко от того, что он заговорил с ней на «вы», словно оттолкнул ее от себя. Алеша встал, осторожно тронул пальцами девчонкины волосы.

— Слышишь, — сказал. — Ты не скучай тут одна. Я скоро опять приду. Цветок тебе принесу — майник. — Он подошел к двери, ступая на цыпочках, и, обернувшись, как бы подтвердил обещание: — Ты того, ладно. Ты не горюй. Я скоро… — И, уже закрыв дверь, ощутил вдруг непривычную и оттого неловкую свободную радость — мысль ему пришла в голову: «Зинке я цветов не носил…»

Гришка был довольно высокий для своего возраста, но очень тощий, как если бы написать его имя заглавными буквами в столбик:

В детском саду, куда Гришка ходил развиваться, были ребята помладше, повзрослее, повыше, пониже, но второго такого тощего не было.

Всякий раз, когда намечалась комиссия, заведующая детским садом Лариса Валентиновна извинялась перед Гришкой и отправляла его к себе домой в однокомнатную квартиру, где Гришка мог беседовать с трёхцветной кошкой Семирамидой.

— Семирамида, — спрашивал Гришка, — неужели всё дело в толщине?

Семирамида зевала, тёрлась щекой о Гришкину ладонь.

«Глупый. Ты своим поразительно тощим видом снижаешь процент упитанности всех детей. Оставайся жить с нами. Лариса целый день на работе. Мыши на четырнадцатый этаж не заходят. Мне скучно. От скуки образуются морщины и близорукость».

Когда Гришка гулял самостоятельно возле своего дома, пожилые женщины-соседки, глядя на него, сокрушались:

— Какой худенький мальчик!

— В чём душа.

Гришка в таких случаях как бы катился с горки — и не за что уцепиться: горка сплошь ледяная. А когда скатывался, соседки представлялись ему замечательными птицами совами. Гришка подходил к ним и объяснял застенчиво: