— И ты не бросился ее спасать, такую девчонку? — тихо спросила Бобу старая дворничиха.

— Я не мог. Я простуженный. — Боба закашлялся хрипло и засипел: — У меня катар.

— А ты? Почему не прыгнул? — спросила дворничиха у Тимоши.

— Я? Вы меня спрашиваете?

— Бестолковый! Тебя, а то кого же?

— Я? Почему я не прыгнул? — Тимоша не сразу нашелся. — На меня столбняк напал. Я вроде окаменел. Вот так, — Тимоша выпрямился, нижняя челюсть у него на минуточку отвалилась.

Дворничиха засмеялась, на него глядя, но вдруг сморщилась вся и заплакала.

— Ты чего? — Старуха Маша бросилась к подруге, принялась тормошить ее, утешать. — Что ты, что ты, Даша? Ты, никак, плачешь? Если уж Даша заплакала, значит, в самом деле что-то серьезное произошло, — сказала она и снова принялась тормошить и утешать подругу. — Даша, не плачь. Ну, Даша. Такая девчонка была! Абрикосинка наша-а-а!..

Плакала Маша.

Плакала Даша.

— Такая девчонка была… За такую девчонку не только в воду — в огонь можно прыгнуть. А они, видишь, простуженные, в столбняке. Лоботрясы. Я бы на их-то месте в такую девчонку влюбилась по гроб жизни.

— Спокойно, тетя Даша, спокойно, — остановил ее шут. — Это другая тема. Сегодня мы ее не касаемся.

— Про любовь в твоем театре нельзя, — вздохнула дворничиха. — Говори, куда ты дел Ольгу? Ее бабка в постели лежит, в ожидании инфаркта, мы по городу бегаем на больных ногах. Куда ты ее дел?

— Куда ты ее дел? Говори, Шурка, — поддакнула старуха Маша.

— Никуда, — ответил шут. — Она домой поехала.

— Врешь ведь.

— Точно. Взяла такси и поехала. Все видели.

Старая дворничиха оглядела всех. Все смотрели на нее искренними, правдивыми глазами.

— У, мазурики!

— Аркадий, пойдем. Пойдем, внучек.

Аркашка увернулся от ласковой руки своей бабушки.

— Чего это ты от бабушки бегаешь? — изумилась старуха Маша и, увидев, что старая дворничиха уже направилась уходить, крикнула ей: — Даша, ну куда ты? Раз она живая, можно не торопиться. — И тут же ловко ухватила зазевавшегося Аркашку за ухо — даже вазелин не помог. — Домой, — прошептала она сладострастно, — за рояль!

Аркашка вопил:

— Отпусти ухо! Я этого не потерплю.

— Потерпишь. Мы и не такое терпели, и ты потерпишь. Нас родители вожжами учили поперек спины — мы молчали. А вас за ухо тронешь — вы в крик. Щепетильные шибко.

Когда она уволокла Аркашку, Ольга вылезла из будки регулировщика.

— Я и не знала, что я такая хорошая, — сказала она. — Как странно. Это зачем, дядя Шура?

— Не задавай вопросов — тема исчерпана, — сказал ей шут.

— Но… — сунулся Боба.

Шут (дядя Шура) милиционерскую фуражку надел и в милиционерский свисток засвистел.

— Пр-рекратить!

По свистку остановилась проходившая мимо «Волга». Таксист подбежал к дядя Шуре.

— Нарушил, товарищ начальник. Я понимаю. Осознаю. Нарушил.

— По-моему, вы ехали как положено.

— Шутите. Ха-ха-ха! Милиция всегда права. Милиция не останавливает тех, кто правильно ездит. Клянусь, больше не повторится. Не везет мне. Кругом не везет.

Таксист сказал шуту на ухо:

— Фиаско. Пардон, я вас и в этой красивой фуражке узнал. И я вам скажу — фиаско. Я ей, простите, предложение сделал.

— Согласилась? — нервно поинтересовался дядя Шура.

Таксист посмотрел на него понимающе.

— Я же говорю: фиаско. Поясняю: наотрез отказала.

Дядя Шура вздохнул облегченно, лоб платком вытер, достал из-за парапета свой красивый букет.

— Отвезите домой эту девочку.

— Эту рыженькую? Какой рыжик, морковочка. А ну, молодые люди, в машину.

— Дядя Шура, оштрафуйте его, — попросила Ольга.

— Поедем, морковочка. Штрафы, рыженькая, не твое дело.

— Дядя Шура, оштрафуйте его хоть совсем ненамного. Хоть на десять копеек, — попросила Ольга.

Таксист взял ее и понес. И когда машина отъехала, шут снял с головы фуражку.

— Что я могу поделать, если нет такого закона, по которому бы штрафовали за слово «РЫЖИЙ».

Девушка-продавщица бежала по набережной. Она махала рукой дяде Шуре и улыбалась.

Шут (дядя Шура) быстро фуражку спрятал, с гранитного парапета букет цветов взял, девушке навстречу шагнул, сам себе нечаянно на ногу наступил и упал — растянулся. Рассыпались цветы. Шут сел, сам над собой заплакал. А вокруг смеются.

Все смеются, все, кто участвовал в этой истории. Бабки-старухи смеются, шикарный охотник смеется, гражданин в макинтоше смеется, бородатые парни и девушка в джинсах, старик с продуктовой сумкой смеется. Тимоша, Боба, Аркашка смеются. Ольга тоже.

Шут встал, отряхнулся. Послал девушке-продавщице воздушный поцелуй — мол, не огорчайся.

Смеются вокруг. А девушка чуть не плачет.

— Не торопитесь смеяться, — грустно сказал шут.

Он вынул из-за пазухи розу, подал ее девушке-продавщице. Роза заполнила обе ее ладони, яркая, жгучая, необыкновенно прекрасная.

— О досточтимый зритель, — сказал шут, — не торопитесь смеяться…

В класс они вошли на руках. Своего веса Алька не чувствовал, шел, словно не было в природе земного тяготения. От ощущения легкости и необыкновенной прыгучести рождалась в груди щемящая, затрудняющая дыхание радость. Иногда сердце обмирало, будто он падал с крутизны. Его ладони шлепали по намастиченному полу, жирному, цвета вековой ржавчины. Нянечки разводили мастику горячей водой, размазывали ее по всей школе мешковиной, навернутой на швабру. Запах керосина никогда не выветривался — керосина и хлорной извести.

Мастика шелушилась под ногами ребят, шаркающих, топочущих, приплясывающих; забивалась под одежду пыльцой, отчего белье при стирке покрывалось красной сыпью. Гнев матерей был стремителен и целенаправлен. Затылки трещали. Матери плакали. Ах, как легко шагается вверх ногами, словно кровь стала газом, газовым облаком, водородом.

Возле учительского стола они подпрыгнули, сгруппировались в воздухе и распрямились, став на ноги в один звук.

Завуч, высокий и тощий, Лассунский — фамилия такая, — остро глядел на них от задней стены и улыбался, все уже и уже растягивая свою улыбку. Все в нем было заострено: плечи, локти, колени. Длинные пальцы с крепкими чистыми ногтями треугольной формы. На голове седой вздыбленный кок, отчего и голова его казалась заостренной. В руках острая пика, изготовленная из заморского дерева, — указка, безукоризненно точная, Лассунский даже из-за спины попадал ею в нужную точку на карте.

— Браво! — сказал Лассунский. — Братья Земгано. Двойное сальто в ночные тапочки. Через Ниагару с бочонком пива. Браво! Классу разрешаю похлопать.

Класс изменил им в одну секунду (сорок предателей). Громко затрещали восемьдесят ладошек (очень весело дуракам).

Завуч Лассунский поднял пику.

— Имена у них вполне цирковые — Гео и Аллегорий. Придумаем им фамилию.

— Сальтомортальские! — выпискнул Люсик Златкин. Краснея прыщавенькой рожицей и суетливо оглядываясь, Люсик пробормотал в нос: — А что, подходяще и без претензии… И необидно…

Поднялась Вера Корзухина — высокая, осанистая, бесстрастная, как Фемида.

— Нужно вызвать родителей. Распоясались!

(Что она, спятила?)

Вера Корзухина растворилась в оранжевом вихре. На ее месте бамбуком закачался Лассунский.

— Ну-с? — задал он асмодейский вопрос.

— Извините, мы думали, класс пустой.

— Сегодня не воскресенье.

— Мы другое думали: у директора разговор громкий, мы думали, вы в нем участвуете… Разрешите сесть?

— Э-э, нет. Сей номер мы доведем до конца. Слушай мою команду. Тем же способом и тем же путем в обратном направлении, делай… Але-е… Ап!

Они сделали фляк в стойку на руках, развернулись и пошли в коридор. Ладони прилипали к мастике. Запах керосина сушил глотку. Завуч шел рядом, приговаривая печально: