Это политика Рима.

Гости в военных туниках — легаты и трибуны. Они стоят отдельно.

Военные редко смешиваются с чиновниками.

И только я — «тога», гражданский, назначенный легатом, могу примкнуть к любой из партий.

Когда я приехал в Германию, мне пришлось столкнуться с презрением и даже ненавистью офицеров моего легиона. Легатов, назначенных сверху, не очень любят. Каждый из моих трибунов отслужил годы. Каждый участвовал в нескольких военных кампаниях. Они шли к своим должностям через сражения и долгую утомительную службу на окраине, в окружении врагов и дешевых женщин. Их звания политы кровью и потом. И отполированы до блеска скукой лагерной жизни…

За что им любить выскочку?

Меня.

Но кое‑что изменилось. Как оказалось, я тоже могу убивать германцев.

И даже делаю это с определенным изяществом.

— Друзья! — обращается к присутствующим Квинтилий Вар. Запах шиповника — сегодня едва уловимый. — У меня хорошие новости из Паннонии. Тиберий…

Гул голосов.

— Тише вы!

— Тише!

Вар продолжает:

— Тиберий разгромил мятежников.

Тишина. Затем поднимает гул. «Слава Тиберию! Слава Августу!» Это действительно хорошие новости. Война в Паннонии длится уже несколько лет — с переменным успехом. Мятежники собрали чудовищную армию — около ста тысяч воинов — и всерьез угрожали Италии. Риму. Попытки подавить мятеж не увенчались успехом…

Так что пришлось Тиберию, пасынку Августа, взяться за дело.

Только тогда мы начали побеждать.

Он хороший полководец — осторожный, решительный, расчетливый. Тиберий ничего не оставляет без должного внимания. Легионеры его не любят, но обожают, когда он ими командует. Интересный парадокс. Как человек, Тиберий жесткий и равнодушный — словно кусок пемзы. Он смотрит сквозь тебя и, кажется, забудет твое имя сразу же, едва за твоей спиной закроется дверь… Но нет.

Тиберий ничего не забывает.

Теперь он победил мятежников в Паннонии. И, значит, будет праздник.

— Вина! — требует Вар. — Выпьем за доблестного Тиберия!

Мы пьем вино. Вар пьет подкрашенную воду.

Я качаю головой. В какое интересное время мы живем. С сарматами у нас мир, с германцами мир, даже с парфянами согласие… Теперь и мятеж в Паннонии подавлен. Везде тишина и покой.

Даже не верится.

Когда я выхожу из дворца, уже темнеет.

Высокая фигура выступает из тени. Я поднимаю голову и вздрагиваю. Голубой огонь варварского взгляда окатывает меня — с головы до ног.

— Кажется, пора нам побеседовать, — говорит Арминий негромко.

Я киваю.

Давно пора.

Фигурка лежит на столе. Маленькая серебристая птичка. В этом есть нечто зловещее.

— Как такое может быть? — говорю я. — Как?!

Арминий улыбается.

— И об этом спрашивает человек, регулярно оживляющий мертвецов? — он берет чашу с вином, но не пьет. — Знаешь, что делает твоя фигурка? Воробей возвращает душу. Ненадолго. Чтобы поговорить.

— Это понятно.

На самом деле я не очень понимаю, как это работает. Но это работает.

…молния пронизывает меня насквозь — с головы до ног. Ветвится внутри моего тела. Волосы встают дыбом…

Фигурка на ладони подрагивает. Она — ледяная.

— Срок жизни возвращенного зависит от возможностей тела и силы воли. Если человек серьезно ранен, потерял много крови, изрублен на куски — то это будет мучительный разговор, — Арминий медлит, — И очень короткий.

— Тогда что произошло с тобой? Ты ведь жив?

Арминий медлит.

— Пожалуй.

— И ты — другой. Ты — варвар.

Арминий усмехается. Морщинки вокруг глаз выдают его возраст.

Двадцати с чем‑то летний германец улыбается, как сорокалетний старик…

Хотя Луцию было всего тридцать два года.

Смешно.

— О. Тут все гораздо хитрее.

— Правда? — говорю я с сарказмом. Арминий пожимает плечами:

— Почти три дня я был мертв, брат.

— Ты не понимаешь, Гай. Дело не в том, что Воробей возвращает мертвых, а Орел дает власть повелевать людьми. У фигурок могут быть самые разные свойства. Самые глупые и странные. Вытирание носа без платка, волосы в носу растут быстрее, чем у остальных людей, или невозможность утонуть в луже. Это, в общем‑то, неважно. Дело в другом.

— И в чем же?

Арминий… Луций смотрит на меня. Из‑за освещения кажется, что глаза у него — разного цвета. Но этого не может быть.

Потому что Воробей сейчас у меня.

Это мои глаза разного цвета. Это я возвращаю мертвых.

Беру на себя дело богов…

В которых, между прочим, я не верю.

— Дело в другом, — повторяет Луций. — Эти фигурки… Они заставляют тебя действовать. Нет, не так. Не заставляют. Как бы сказать, Гай? Они тебя пробуждают. Вот правильное слово. Пробуждение. Словно до этого момента ты спал, а сейчас проснулся. Понимаешь?!

В этом все дело. Пока у меня не было фигурки, я умирал. Каждый день и каждую секунду. А с ней я понял, что умирать — необязательно.

Теперь я здесь.

Он молчит, перебирает пальцами. Мне жутко привыкать к мысли, что моего друга Арминия больше нет.

Двойная потеря.

Сначала я потерял брата. Затем — друга.

Теперь передо мной незнакомец. Полубрат, полудруг, полуримлянин, полугерманец.

Я даже не знаю, как его теперь называть. Луций? Арминий? Как правильно?!

— А ты, Гай — разве ты не начал действовать, получив фигурку? — Луций — Арминий смотрит на меня в упор. — Разве тебе не кажется, что Воробей ведет тебя к великой и достойной цели?

— Нет, не кажется.

Луций — Арминий моргает. Потом запрокидывает голову и хохочет. Сверкают белые красивые зубы.

— Узнаю тебя, брат. Ты всегда был упрямым.

Я дергаю щекой.

— Правда?

— Я должен был это сделать, Гай. Понимаешь?!

Я начинаю смеяться.

Ему все еще требуется мое понимание. Вот в чем проблема: когда мы могли выяснить отношения между собой по — простому, кулаками или пинками, валяясь в пыли, мы не находили особых противоречий. Теперь же, когда противоречия такие, что альпийские ущелья кажутся не шире ручейка, мы даже не можем дать друг другу в глаз. Это обидно.

А еще обиднее: мы знаем это и все равно хотим друг от друга понимания.

Смешно.

«Если ты читаешь это послание, то меня уже, скорее всего, нет в живых. Не печалься, брат. Это не так страшно. Если считать, что где‑то там есть боги и загробный мир, то у меня сейчас все хорошо».

Почему Луций написал мне письмо?

Неужели хотел оправдаться? Или — рассказать правду единственному человеку, который выслушает его и не осудит?

Не знаю.

И кто из них написал то письмо?

Луций или Арминий?

Луций Деметрий Целест — сенатор Рима, прожженный политик, опытный военачальник, усталый и умный человек.

У него часто болело колено. В детстве Луций упал с лошади и повредил правую ногу. С тех пор он слегка прихрамывал в сырую погоду. А здесь, в Германии, погода всегда сырая…

Или письмо написал варварский вождь Арминий? Молодой красавец, дерзкий воин, герой войны в Паннонии. Римский всадник, награжденный браслетами за отвагу и венком за спасение товарища в бою…

Тот, в чьем теле сейчас обитает душа моего старшего брата.

— Ты избегаешь меня, Гай? — спрашивает Арминий.

Я качаю головой: нет.

Хотя вру. Действительно избегаю.

— Почему Воробей? — спрашиваю я.

— Иногда предметы можно использовать… неправильно, — говорит Арминий.

— Например?

— Например, Саламандра дает бессмертие. Но если обладатель Саламандры решит по дну моря перейти из Италии в Африку, это будет — не совсем верное использование предмета. Согласен?

Логическая задачка. Подобные задавали нам в Греции.

— Разве Саламандра не спасет владельца?