Возьму.

В темноте негромко зудит комар.

Последняя ночь.

Мятущиеся комары и мысли.

Нет, комары как раз спокойны. Они медленно пересекают сырое пространство палатки, летают неслышно…

Опускаются.

Кусают.

Пьют кровь.

И умирают под ударом ладони — порой тот, кто бил, даже не успевает проснуться. Бух! Готово.

Кровавое пятно.

А мысли продолжают метаться…

Секст Виктор начинает еще один куплет. Горло уже только сипит, музыки не будет больше. Кажется, он спел за сегодня двести или триста песен. Даже больше, чем когда‑либо знал. Так что теперь, лежа на койке, он все равно продолжает мычать мелодию. И никак от этого не избавиться.

Завтра мы выступаем. Пройдем железными гвоздями калиг по головам германцев, распнем сотни, чтобы привести к покорности тысячи. Повеселимся.

В Иудее это сработало. Почему не сработает здесь?

Виктор вытягивается на койке и закладывает руки за голову. Под упрямый, забитый песнями, затылок.

Германцы его сейчас мало волнуют. Война — это уже было. И будет еще не раз. Война — это работа. А вот случай разобраться с тем, кто тебя недавно доставал…

Ради этого стоит проснуться в последнюю ночь перед войной.

Виктор смотрит в провисший от сырости полог палатки. Сон — лучший друг солдата, он часто заменяет легионеру еду и вино. Виктор поднимает голову. Да, я буду спать…

Только осталось решить одно дельце…

Через мгновение Виктор выскальзывает из палатки. Для такого рослого человека он двигается удивительно бесшумно. Сопящие товарищи по контубернию остаются позади.

Все само идет. В сером безлунном полумраке Виктор, крадучись, двигается к расположению третьей центурии. Вот нужная палатка.

Помедлив мгновение, Виктор ныряет внутрь. Хоть глаза выколи… нет. У крошечных статуй, стоящих в глубине палатки, сонно колышется красный огонек масляного светильника. Отлично!

— Вот ты где, — Виктор аккуратно переступает через чью‑то койку, наклоняется над следующей. Лежащий тихонько посапывает, приоткрыв по — детски рот. Да, это тот самый…

Виктор аккуратно кладет твердую широкую ладонь на рот шутника. Зажимает.

Шутник резко открывает глаза. Моргает.

— Что ты там говорил насчет покрыть корову? — спрашивает Виктор шепотом. И напрягает мышцы, пока жертва пытается вырваться.

Глаза несчастного вращаются, он мычит. Это тот самый шутник, что кричал из толпы. «Ты такой стра — а–астный!». Нет, у нас в легионе ничего не скроешь…

— В следующий раз — оторву уши, — ласково говорит Виктор. — Смотри у меня… допросишься.

Завтра мы выступаем. Рано утром, после традиционных гаданий.

За стенами палатки лежит пустое пространство. Площадь, на которую пялятся, стараясь не уронить отяжелевшие веки, два легионера — охранника. За площадью серыми пятнами плывут в темноте ровные ряды палаток. Если подняться выше, как летящий комар, видно, как эти ряды складываются в геометрический узор, разлиновку лагеря, очерченную по периметру прямоугольником стен, затем контуром рва, а дальше… Дальше сонное поле, вытоптанное тысячами ног место для занятий, тускло блестящая гладь реки. В вязкой глубине германского леса, клубящегося ветвями и листьями, спят обитатели. Где‑то гукает филин.

Светит луна.

Пиликают кузнечики.

Спит в своей палатке Гай Деметрий Целест, легат Семнадцатого легиона. Спит Арминий, царь херусков. Спит Сегест, царь хавков. Спит Туснельда, германская заложница, закинув руку за голову — на тонком запястье сонно блестит браслет. Спят лошади и ослы. Спят спокойным сном три германских легиона. Спит Виктор. Центурион Тит Волтумий.

Все еще живы.

Сегодня Квинтилий Вар, пропретор Великой Германии, чувствовал себя хуже обычного. Утром он не сразу смог прокашляться, горло ныло, словно там прошлись банным скребком, нос заполнен слизью. К тому же Вар подозревал, что из‑за недосыпа опять начнет болеть желудок. Если бы не необходимость встать и руководить отправлением легионов, пропретор остался бы в постели. Точно бы остался.

Проклятый желудок.

Проклятый климат.

Проклятые люди.

Сейчас Вар глотал горькую слюну, стоя на помосте в центре палатки, пока рабы поправляли складки тоги. Голова кружилась. «Все бы отдал за то, чтобы оказаться сейчас в Риме, в своем доме!»

Проклятые варвары.

Проклятая провинция.

Проклятое тело.

Здоровье пошатнулось уже давно, но он убеждал себя, что хотя бы в этот раз врачи правы, и целебная вода с настоем шиповника поможет. И лечебные притирания — с приторным запахом камфары, который намертво сцеплен в его памяти с болью в суставах. И желудок. И — остальное. В прошлый раз, когда выходили камни из мочевого пузыря, он думал, что это худшее, что может быть в жизни.

Орал два дня как резаный.

Теперь же — война.

А только пришли хорошие новости из Паннонии…

В Иудее все было проще. Он тогда тоже мучился, не спал толком — закрывал глаза и проваливался в мутный горячечный кошмар.

Здесь наоборот. Кошмар был холодный. Словно он, Публий Квинтилий Вар, лежит в своей палатке — а вокруг пустота. И никого рядом, даже верного Солигора. Серое утро, до настоящего рассвета еще час. Орел легиона высится рядом с изображением Августа — золотая птица и бронзовый диск с лицом юного бога. Ветер свистит. Орел слегка покачивается от порывов. У юноши Августа на диске — саркастическая улыбка.

Вар прикрыл глаза, сглотнул. Горечь с привкусом желудочного сока. Раб поправляет складки тоги на плече… Это раздражает. Невыносимо, мучительно долго.

Ряды палаток. Серые. Ветер треплет грубое полотно. Палатка принципов пуста. Вар идет по центральной улице лагеря, оглядывается, снова идет. Ветер перекатывает перед ним пустую тубу для бумаг, холодит даже не тело, а саму душу. Вар ощущает на ее месте гладкий железный брусок.

Пропретор останавливается возле солдатской палатки. Рядом — погасшая жаровня, ветер сдувает пепел, ворошит остывшие, серые угли. Помятый медный котелок медленно раскачивается.

В нем — остывшая похлебка, разваренные листья капусты. Куски застывшего жира.

Вар вздрагивает и снова идет. Вой ветра равнодушен.

Между палатками мелькает тень. Кажется, это кошка, думает Вар. Некоторые легионеры, несмотря на запреты, возят с собой любимцев. Наверное, все же кошка. Собаки обычно крупней.

Вар идет. И чем дальше, тем острее понимает — здесь никого. Лагерь пуст. Все ушли, оставив его одного. Его, пропретора провинции Великая Германия! Не взяли с собой ни еды, ни вещей, ни оружия. Вар останавливается. На лбу выступает холодная испарина.

На земле — лорика и шлем легионера.

В блеске полированного железа мелькает тень. Вар резко оборачивается, сердце замирает. Стучит медленно — медленно. Провал в желудке.

Это кошка. Точно, кошка…

Вар усилием воли передвигает ноги. Сворачивает направо от главной улицы лагеря, шагает между палаток.

Везде остались вещи, словно легионеры только что были здесь, но куда‑то ушли.

Я один, думает Вар. Меня все бросили.

Почему?! За что?

Внезапно, без всякого перехода, он снова оказывается на главной площади, рядом с легионным орлом.

То, что он принял за кошку, теперь перед ним.

Это серое существо, похожее на… Вар сглатывает. Сердце бешено колотится. Серый зверек со сморщенным лицом Божественного Августа сидит на четвереньках.

Существо смотрит на Вара мерцающими темными глазами. Оно похоже на кролика.

— Где они? — говорит оно вдруг скрипучим голосом.

По спине Вара бежит отвратительный холодок.

— Кто?

— Мои легионы. — Существо вдруг поднимается на задние лапы. — Где мои легионы?! Верни мои легионы!