Я вижу.

Снова и снова.

— Осторожно!

Молот опускается рядом с центурионом. БУХ! Центурион чуть приседает, прищуривается…

Тит молниеносно колет гладием — в руку великана.

Еще раз и еще. Порезы быстро наливаются кровью. Молодец, Тит!

"Сложное сделать — простым".

Молот, наконец, выпадает у Стира из рук. Плюхается в грязь — огромный, помятый, убийственный.

Мулы кричат так, что слышно богам на Олимпе.

Стир обхватывает центуриона своими ручищами, сжимает. Отчетливый, страшный хруст костей. Проклятье! Я кричу. Тит Волтумий выгибается и тоже кричит, но продолжает вгонять в великана гладий. Раз за разом.

Еще и еще.

Наконец, они падают. Клубок разваливается. Вытянувшись, спокойный и величественный в смерти, лежит Стир — Бык, глаза его широко раскрыты и смотрят в небо.

Теперь они — одинаковые. Серо — голубые. В них больше нет безумия.

Окровавленный ком рядом с великаном германцем — Тит Волтумий.

Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы.

Снег падает на поле битвы. На трупы моих "мулов".

— Арминий! — кричу я. — Арминий!

Он выныривает из тумана. В опущенной руке — спата.

Царь херусков отстегивает маску, открывает лицо.

Некоторое время мы смотрим друг на друга.

— Сдавайся, брат, — говорит Арминий. — Я смогу сохранить тебе жизнь. И даже больше. Ты станешь первым моим советником. Ты будешь легатом.

Меня передергивает.

— Я уже легат, — говорю я. — Ты забыл, брат?

Я поднимаю меч. Но, прежде чем начать схватку, я должен задать вопрос.

— Зачем ты это делаешь?

Глаза Луция — Арминия — ярко — голубые. Лихорадочные.

Знакомые глаза на чужом, бледном лице, обрамленном светлой щетиной.

— Рим — это прошлое, Гай. Будущее за ними, — Луций — Арминий показывает на своих германцев. Каждый из них ростом с пятиэтажную инсулу. — Видишь? Ты стоишь двумя ногами в прошлом, Гай, а они — уже давно в будущем. Скоро Рим рухнет под напором свежей крови. Нашей крови. Почему ты усмехаешься?

— Риторика, — говорю я и поднимаю гладий. Он весит тысячу фунтов. — Как я устал от риторики, брат.

Я кричу и бегу на строй белоснежных великанов.

Возможно, через много лет один из выживших в этой мясорубке посадит на колени внука и расскажет, как было дело.

— И тогда Нумоний Вала развернул конницу и пришел на выручку легионам? — спросит внук.

Нет, покачает головой старый легионер. Нет.

Не развернул.

Конница ушла, оставив легионы на произвол судьбы. И ножницы сестер Парок заработали без отдыха, отсекая нити жизней.

Тысячи душ потоком хлынули за Ахерон. Там теперь сумятица, в загробном мире.

— Возвращаемся, — сказал Марк. — Я никого не держу. Но там умирают "мулы" Семнадцатого и Восемнадцатого легионов. А эти тупицы и неумехи без нас, всадников, даже задницу себе подтереть не в состоянии. Но они дерутся.

Так что я возвращаюсь. Все, кто желает, может пойти со мной.

— Ты болен, — сказал Галлий, словно это все объясняло.

Декурион кивнул. Верно.

— Да, я болен. Пирексея фебрис, болотная лихорадка. От меня не так уж много осталось. Но все, что от меня осталось, пойдет в бой. Я, Марк Скавр, декурион, вторая турма Восемнадцатого Галльского легиона, возвращаюсь к своему легиону. Что делаете вы — решайте сами. Но делайте это, ради всех богов, побыстрей!

Всадники переглянулись. Он видел сомнение и страх на их лицах.

— Командир, я… — начал Галлий и замолчал. Тишина повисла над поляной — невыносимая, мертвая тишина. Германская.

— Понятно, — сказал декурион.

Марк развернул Сомика и поехал шагом. Обратно — туда, откуда доносился грозный глухой гул сражения. Словно ревел огромный разбуженный медведь с железными когтями и зубами. Туда, где неумело умирали легионы.

Сомик против обыкновения, шел спокойно и не артачился. Молодец.

— Декурион! Марк… да подожди ты!

Сомик фыркнул, замотал головой. И тут же получил кулаком от Марка. Балуешь, сволочь.

— Держи равнение, сволочь.

— Марк! Командир!

Он оглянулся.

Всадники его турмы смотрели на него. Все одиннадцать человек, что от нее остались. Галлий был бледен, Фимен, наоборот, раскраснелся, как после бани.

— Ну и рожи у вас, — сказал Марк. — Что, решили идти со мной? Ну, вы и придурки, если честно. Никогда бы не подумал. Ну и рожи у вас… Спасибо.

Я моргаю. Брата нет. Весь разговор мне почудился. Правда? Ведь правда?!

Нарастающий вой. Низкий, чудовищный.

Германцы. Их все больше. Они затапливают мой лагерь.

— Смотрите! — кричат легионеры.

Скомканная окровавленная груда, некогда бывшая старшим центурионом Титом Волтумием, шевелится. И вдруг — начинает подниматься.

У меня волосы шевелятся на затылке.

— Смотрите! Смотрите!

Тит Волтумий встает. С переломанными ребрами и костями. С половиной лица, превратившейся в кровавое месиво.

Это невозможно.

Но это — так.

Я уже бегу.

— Тит!

Он поворачивает ко мне изуродованное лицо. Я отшатываюсь.

— Тит? — говорю я. — Это ты?

У него уцелел только один глаз. Но и этот глаз — вместо обычных для Тита Волтумия меда и золота — горит голубым ярким огнем. Что?! Тит усмехается — и протягивает мне руку. Я опускаю взгляд. На ладони у него — окровавленная фигурка Быка.

— Сложное сделать — простым, — говорит Тит и сжимает пальцы.

…Мы орем так, что кажется, нас снова двадцать тысяч. Мы орем за все три наших легиона.

— Вперед! — кричу я. — За Виктора и Тита. Рим! Рим! Рим!

— БАРРРРААА!

Мы врезаемся в германскую массу, рубим, колем, давим, душим голыми руками. Тит идет впереди. Ему даже не нужно наносить удары. Там, где он, гемы становятся мягкими, как воск. И мы их убиваем.

Мы идем.

Германцы не выдерживают натиска. Отступают. Впервые я замечаю в них страх.

Внезапно Тит Волтумий останавливается и начинает падать. Проклятье!!

Я нагибаюсь над центурионом.

— Тит?!

Он усилием переводит взгляд на меня. Левый глаз черный от лопнувших сосудов, правый по — прежнему яркий. Мед и золото постепенно возвращаются, вытесняя из глаза голубой цвет. Кажется, Тит потерял фигурку.

— Ле… гат…

— Держись, Тит. Медиков сюда! Живо!

Центурион качает головой. Я не представляю, какую боль он сейчас испытывает.

— Гай… — он снова называет меня по имени, как в тот день в германской деревушке. — Когда я… я умру…

— Тит, нет!

— Верни меня, Гай. Мне… нужно… с вами.

— Тит, я не могу. Это… так нельзя!

— Надо, — говорит он отчетливо. И застывает. Ярко — медовый глаз продолжает смотреть на меня, но жизни в нем больше нет.

Тита Волтумия больше нет.

Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы…

Но я очень надеюсь — быстро.

Прощай, центурион.

Я достаю Воробья.

Я не говорю: вернись.

Я говорю: живи.

Я говорю: лети вперед, Тит.

Туда, где ты будешь счастлив. Счастлив ради нас всех, погибающих в этот час в грязи проклятой Германии.

Удачи, центурион.

Может, еще увидимся.

Хотя… вряд ли.

Марк наклонился. Его вырвало. Он вытер рот ладонью, выпрямился и пошел вперед. Декуриона качало, словно после недельной пьянки.

Марк огляделся. Перед ним на поляне лежали его всадники. Мертвые. Галлию разрубили голову. Фимена пронзили дротиком. Остальным повезло не больше. Кажется, Кезону удалось уйти… а, нет. Вот и Кезон.

Декурион дохромал до жеребца, лежащего на боку посреди поляны. Сомик был мертв. Над лиловым глазом кружили мухи. Как они так быстро появляются? Марк остановился рядом со старым товарищем.