В глазах сиделки мелькнуло удивление.
– Я вовсе не уверена, что вам следует проводить подобные эксперименты, – заявила она.
Но тут старшая покачала головой, подавая своей товарке знак не вмешиваться, и молча указала на дверь.
– Уходите обе, – тихим, но властным голосом распорядился Майкл.
Сиделки повиновались.
Мона плотно закрыла двери.
– Все это так странно, – пробормотала Лили. – Мы словно дети, которые выросли в семье великих музыкантов и при этом не умеют читать ноты и не могут сыграть даже самую незамысловатую мелодию.
Только Пейдж Мэйфейр, казалось, не испытывала ни малейшего смущения. Единственная из всех, она прибыла издалека. Ей не довелось жить поблизости от Первой улицы, не довелось наблюдать, как обитатели этого дома откликаются на невысказанные мысли собеседника с той же легкостью, с какой обычные люди отвечают на произнесенные вслух слова.
Пейдж положила свою маленькую кожаную сумочку прямо на пол и приблизилась к кровати.
– Выключите свет, – приказала она. – Оставьте только свечи.
– Вот еще глупости, – недовольно проворчал Филдинг. – Зачем это?
– Так будет удобнее, – пояснила Пейдж. – Надо, чтобы нас ничто не отвлекало.
Потом она устремила глаза на Роуан, медленно провела изучающим взглядом от ее бледного лба до ног, слегка выступающих под одеялом. И по мере того как Пейдж смотрела на больную, лицо ее становилось все более печальным, откровенно печальным и задумчивым.
– Все это бесполезно, – заявил Филдинг.
Несомненно, он устал стоять. Мона взяла его за руку и почти силком подвела к кровати.
– Опирайся на кровать, прадедушка Филдинг, – сказала она, стараясь скрыть охватившее ее возбуждение. – Я держу тебя за руку. А вторую руку положи на нее. Одной руки будет достаточно.
– Нет, положите обе руки, – возразила Пейдж.
– Идиотизм какой-то, – пробурчал Филдинг.
Все остальные тоже столпились у кровати. Только Майкл оставался в своем углу, но Лили сделала ему знак подойти. Все они возложили руки на Роуан, Филдинг неловко наклонился вперед. В тишине раздавалось лишь его тяжелое сопение да беспрестанное покашливание.
Мона касалась руки Роуан, мягкой и бледной. Ладонь ее лежала прямо на одном из многочисленных синяков. Откуда взялись эти синяки? Судя по всему, этот тип грубо обращался с Роуан. Да, отметины явно оставлены его пальцами. Мона накрыла рукой темные пятна.
«Роуан, исцелись!»
Мона беззвучно произнесла эти слова, не дожидаясь остальных. Сейчас она чувствовала, что все, стоявшие у кровати, присоединились к ее краткой безмолвной мольбе. Она ощущала, как мольба эта обретала силу. Пейдж и Лили закрыли глаза, и лишь губы их беззвучно шевелились.
– Исцелись, – приказывала Пейдж.
– Исцелись, – вторила Мона.
– Исцелись, Роуан, – вслух произнес Рэндалл. Голос его неожиданно обрел звучность и решительность.
Наконец и Филдинг, захваченный общим порывом, издал какое-то нечленораздельное бормотание.
– Исцелись, дитя мое, – шептал он. – Пусть сила, которой ты обладаешь, поможет тебе. Исцелись. Исцелись.
Когда Мона открыла глаза, она увидела, что по лицу Майкла ползут слезы. Обеими руками он сжимал правую руку Роуан. Вместе со всеми он творил простое заклинание. Мона вновь закрыла глаза и мысленно произнесла, призывая всю свою силу:
– Вставай, Роуан! Исцелись!
Мгновение сменялось мгновением. Ничего не происходило. Иногда кто-нибудь начинал шептать вслух, или тихонько переступал с ноги на ногу, или поглаживал безжизненное тело. Лили положила сухую старческую руку на лоб Роуан. Майкл наклонился и коснулся губами ее волос.
Наконец Пейдж сказала, что продолжать дальше бессмысленно. Они сделали все, что могли.
– Ее причащали? – осведомился Филдинг.
– Да, в клинике, перед операцией, – ответила Лорен. – Но она не умрет. Она в глубокой коме, но внутренние ее органы работают нормально. И в таком состоянии она может пребывать еще долгое время.
Майкл резко отвернулся к стене. Молчаливые, подавленные, они покинули комнату.
Вернувшись в гостиную, Лорен и Лили как ни в чем не бывало принялись разливать кофе. Мона принесла сливочник и сахарницу. За окнами по-прежнему стояла тьма, холодная, непроглядная.
Большие часы пробили пять. Пейдж, вздрогнув, взглянула на них, словно в испуге, и утомленно прикрыла глаза.
– Ну что, убедились, что все это ерунда? – осведомился Рэндалл.
– Она не умрет, – откликнулась Пейдж. – Но мы ничего не добились. По крайней мере, я ничего не почувствовала.
– И я тоже, – подхватила Лили.
– Так или иначе, мы совершили то, что должны были совершить, – заметила Мона. И это очень важно. Мы старались изо всех сил.
Сказав это, она вышла в холл. В какой-то момент ей показалось, что на верхней площадке лестницы стоит Майкл. Но это была всего лишь сиделка. Дом, как и всегда, был полон шорохов и других непонятных звуков. Мона торопливо поднялась наверх. Она ступала на цыпочках, стараясь, чтобы ступени под ее ногами не издавали обычного разноголосого скрипа.
Лампа у кровати снова горела. В ее ярком желтом свете слабые огоньки церковных свечей почти не были заметны.
Смахнув с глаз непрошеные слезы, Мона трясущимися пальцами сжала руку Роуан.
– Исцелись, Роуан! – произнесла она вслух. – Исцелись! Ты не умрешь, Роуан! Прошу тебя, исцелись.
Майкл неожиданно обнял Мону и поцеловал в щеку.
Мона даже глазом не повела.
– Исцелись, Роуан! – твердила она. – Я очень сожалею о том, что сделала. Поверь, очень, очень сожалею. Прошу тебя, исцелись. Зачем нам все это… наследие, деньги и все прочее… если мы не способны исцелять?
В шесть часов тридцать минут утра Мона приняла важное решение. Да, Мэйфейровский медицинский центр обязательно будет создан. Заветные планы Роуан станут реальностью.
Захватив с собой шерстяное одеяло, Мона отправилась к старому дубу, росшему перед домиком для гостей. Расстелив одеяло на влажной траве, она устроилась на нем и долго сидела, наблюдая, как пляшут вокруг блики утреннего солнца, как свежий ветерок шевелит блестящие листья бананов, морщинистые «слоновьи уши», играет имбирными лилиями и золотит мягкий мох, покрывающий стены дома. Рассветное небо постепенно приобрело фиолетовый оттенок. Таким оно обычно бывает на закате. Мона знала это точно, потому что закат ей доводилось наблюдать куда чаще, чем рассвет.
У главных ворот на стуле с высокой спинкой крепко спал охранник. Второй прогуливался туда-сюда по мощенному плитами тротуару по другую сторону ограды.
С каждой минутой воздух становился все прозрачнее, и на фоне темно-фиолетового неба дом вырисовывался все более ярко и отчетливо. Кроваво-красная заря медленно разливалась справа. В Новом Орлеане трудно понять, где восток, где запад. Для того чтобы определить это, надо увидеть рассвет или закат. Да, солнце приближалось, во всей своей красе и славе. Несомненно, птицы радовались его восходу и встречали его восторженным гомоном. Каждый листочек был полон жизни и радостного трепета.
Любуясь пробуждением природы, Мона чувствовала, как ее тоже наполняет счастье, беспокойное, тревожное счастье. И в то же время она особенно остро ощущала собственное одиночество. Наследница легата…
– Это не должно тебя удивлять, – шепотом сообщила ей Лорен. – Все дело тут в происхождении. Ты сама можешь проследить свою родословную. В компьютере есть соответствующие файлы. Потом мы все тебе объясним. Но сейчас, пока Роуан еще дышит, я не могу об этом говорить.
«Да, Роуан, Мэйфейровский медицинский центр, о котором ты мечтала, будет существовать, – мысленно пообещала Мона. – Таково оно, твое наследие. Мы унесем с собой свои секреты, они исчезнут во мраке нашей темной и не такой уж значительной семейной истории. Но здания медицинского центра будут стоять незыблемо, и их сможет увидеть всякий».
Внезапно Мона почувствовала, что у нее кружится голова. К горлу подступила тошнота. Она терпеть не могла вставать по утрам в такую рань. Однако ей частенько приходилось это делать. Когда Мона была маленькой, Алисия не пропускала ни одной воскресной мессы. Даже если накануне она изрядно напивалась, это ничего не меняло. Вместе они вставали на рассвете и на трамвае отправлялись в верхнюю часть города, в церковь Имени Господня. Невыспавшаяся Мона всегда чувствовала себя ужасно: у нее болела голова, во рту ощущался противный привкус. Лишь в последние годы Алисия отошла от этого обычая. Теперь она стала пить даже по утрам, и, спустившись утром в гостиную, Мона неизменно заставала мать с банкой пива в руке.
