– Или кто-то, – спускаясь с возвышения, хмуро проговорил Кузьма.
***
Камешки скатывались вниз, приходилось придерживаться за влажную траву, пару раз Кондрат хватался за что-то колючее, отдёргивал руку, и тут же приходилось хвататься за тонкие ветви низких кустов, обламывая ногти и срывая с пальцев кожу.
Спуск слишком крутой.
Уже у подножья деревни, Кондрат окончательно распорол себе ладонь, ухватившись за куст с огромными шипами. И почти в тот же момент, услышал, как выругался Еши. Что ж, не одному Лешему худо.
– Осторожно, – запоздало предупредил Кузьма.
Номин стояла рядом с кузнецом. Он спустил девушку на руках. Было видно, как они о чем-то тихо беседуют.
– О чем они говорят? – с тихим раздражением спросил Еши. По тому можно было предположить, что подобное уединение кузнеца и журналистки ему не нравится. Ещё бы! Он кинулся на спасение рыжей через всю область, впутался в непонятное, жуткое дело и она идёт теперь рядом с сельским верзилой и ведет одним им ведомую беседу. Наверное, нужно было сказать ему нечто ободряющее, успокоительное или… А оно нужно Лешему? У самого проблем хватает. Пусть сами в своём треугольнике разбираются. Лично ему Номин кажется подозрительной.
– Идём, – скользнул лучом фонарика по мёртвой улице Кондрат и направился в деревню. Еши что-то пробурчал, вздохнул и пошёл следом.
***
Тишина. Кондрат никогда не слышал настоящей, мертвой тишины. Он городской житель, а в городе не бывает полной тишины. Даже ночью, где-то кричит веселящаяся молодёжь, машины прорезают воем и шумом моторов улицы. Стучат в стены, разбуженные верхними соседями нижние соседи. Кто-то слишком громко слушает музыку. Ветер стучит в железные стропила билбордов. Тишины не бывает.
Но здесь. Не кричали ночные птицы, или их голоса не долетали до Дивного. Не гулял меж ржавых ворот ветер, его попросту не было. Не лаяли собаки, не слышались ночные таежные звери. И от этой жуткой тишины по спине ползли ледяные мурашки, нехорошо ныло на душе и сердце, чудилось, вот-вот выскочит от напряжения. Мёртвая деревня, полностью расписывалась в своём несуществовании. Ни сверчка, ни птахи. Мертво. И чем дальше заводили пустые улицы, тем сильнее чувствовалось, что уже и сам ты не живой. Вокруг дикая, пугающая картина загробья: изуродованными, гнутыми иглами, цепляются кусты. Трава – мокрая, жухлая, пахнущая смрадом. Дома, застывшие, погребённые под наступающей лесной чащей, словно изуродованы жутким монстром, в немом крике распахнутых створок черных окон. Кондрат свернул чуть влево от тропы и провалился по щиколотку в чёрную жижу.
– Не сворачивай, – тут же выдернул его назад Кузьма, – топь сюда дошла. Слышишь воздух прелый, торфом тянет. Осторожно, кто знает, может болото уже пожирает деревеньку. Тогда за каждым двором опасно.
«Значит, пахнет не смрадом, а торфом, – Леший попытался оттереть с джинс черные липкие пятна, но получились лишь грязные разводы. Он поморщился и махнул рукой. – Одно другого не лучше. Глотку забивает».
– За мной иди, не сворачивай, – кузнец пошёл дальше рядом с Номин. Они почти не разговаривали, как и остальные с леденящим напряжением вслушиваясь в мертвую деревню.
Тишина.
Такой тишины не бывает. Когда молчит всё вокруг. И даже редкие фразы кузнеца с журналисткой, размытые, глохнущие.
В черном небе, затянутым тяжелыми тучами, блеклый отсвет луны, чуть видный, дающий только иллюзию лунного света. И в нем вывернутые жуткие призраки деревьев и домов, слишком тёмные, тянущиеся по земле друг к другу, хватающиеся размытыми тенями за тьму. Тайра прильнула к ногам, идёт шаг в шаг. Иногда оглядывается, прижимает уши. Кондрат тоже оглядывается. Волков не видно. Лучше бы были, с ними деревня не казалась бы такой пустой. Пусть бы выли, но выли живые. А в тишине… Мрачно, жутко. Еши рядом, молчит, и сутулится, бросает нервные взгляды в спины Кузьмы и Номин.
– Это всего лишь разговоры, – пугаясь собственных звуков в мёртвой тишине, прошептал Кондрат. Журналист поморщился.
– Всё в нашей жизни – разговоры. С разговора мы знакомимся, рассказываем о себе, передаём новости и спорим, доказываем истину и учим, врём и оправдываемся. Рисуем, творим, создаём. Говорим о любви.
– Не нагнетай, нет у них ничего.
– И у нас с ней тоже ничего нет, – уныло констатировал Еши. – На равных. Но с ним она хотя бы говорит, – помолчал. – Когда-то и со мной говорила.
– В итоге ничего у вас нет, – подвёл черту Леший. – И с Кузьмой, она всего лишь говорит.
Еши опустил голову, пнул землю.
– Воняет.
– Торфом, – знающе кивнул Кондрат.
– По мне так дерьмом, – сухо сообщил журналист.
– Так кто ж спорит, – хмыкнул Кондрат. – По мне так тоже.
Разговаривая с Еши, он не заметил, что кузнец и Номин остановились, и врезался в верзилу Кузьму. Тот даже не обернулся.
– Что встали?
– Там другое… – прошептала Номин.
– Что?.. – Кондрат скользнул фонариком и не сразу понял. Помотал лучиком света. Так и есть. Ровной полосой, словно отрезано. Свет фонарика доходил ровно до конца улицы, сразу за ней начиналась тьма чёрная, непроглядная, стоявшая ровной стеной. Кузнец подошёл вплотную к границе улицы протянул руку. Тьма слегка колыхнулась, рука в неё пропаливалась, словно в плотный туман.
– Оно там. Туда нам нужно, – уверенно сказал Кузьма.
– Отчего так решил? – поёжился Еши.
– Уверен, – сжав кулаки, ответил кузнец. – Это ж тьма. Тьма – дьявольское. И существо – дьявольское.
Он повернулся, глянул на всех суровым взглядом, перекрестился и шагнул во тьму.
– Как и не было, – побледнев, проговорил Еши.
Оглянулась на мужчин Номин, встряхнула рыжими локонами и шагнулась следом, мгновенно пропав из вида.
Еши и Кондрат переглянулись. Пожали плечами.
– А что собственно терять? – как-то неуверенно сказал Еши и шагнул следом за Номин.
Кондрат оглянулся. Нет, он не боялся. Увиденное за последнее время было так жутко и … странно.
А если он войдёт, а там только тьма? Ничего более. А может там смерть или синий свет? Что-то там есть. И сейчас он увидит. Только вот чувство как будто за ним кто-то наблюдает, так и не прошло. Кондрат пошарил фонариком по пустой улице. Зловещая, мертвая, смотрящая на Лешего пустыми окнами, скрипящими ставнями, улица. Что-то там, в глубине окон, есть. Что-то живое, может и не живое, но следящее за ним, он готов поверить уже во многое. Хлопнула ставня. Ветром? Но ветра нет. Снова тишина. Могильная, холодная. Тайра у ног, смотрит в лицо хозяина, скулит. Ей здесь совсем не нравится. Она тоже знает, что там кто-то есть. Кондрат ещё раз скользнул светом по улочке. И остановил луч на тропе. Четыре волка вышли в свет фонаря, волчица стояла позади. И стало легче. Стоило увидеть мрачные серые морды. Не ушли. Не оставили. Живые.
– Значит, не бросите? – спросил Кондрат, смотря на стоящую последней волчицу. Она тряхнула головой, как будто кивнула. Волки расступились. Она подошла вплотную к Лешему. И Тайра – верная и преданная, посторонилась.
Кондрат смотрел в глаза волчицы и та, смотрела на него. Слишком говорящим был её взгляд.
– Ты знаешь, – тихо сказал Кондрат. – Ты знаешь обо всем, что произошло. Здесь, и в посёлке, и от чего умер Петро. Ты всё знаешь и потому ты здесь.
Она ответила молчаливым взглядом. Задышала тяжело, как будто хрипло, по-волчьи засмеялась: «Ты понял, ты всё понял», кивнула серой головой и вернулась к волкам. Они уходили тихо, бесшумно, окружив волчицу. Серые тени, на серой улице. Как во сне, то ли они ушли слишком быстро, то ли ночь поглотила их.
