Зато личность вступает со своей судьбой в личные, далеко не случайные, а глубоко осмысленные отношения: она начинает различать голос судьбы и постепенно учится говорить с нею, отвечать ей. Она осознаёт себя участником в строительстве судьбы, она имеет в ней свою законную долю, но добровольно и радостно подчиняется ее командам, потому что командует здесь не чужой. (В 3-ей части ницшевского «Заратуштры» есть место, где говорится именно об этом: герой утверждает, что кончилось время, когда с ним еще могли происходить случайности, а теперь с ним не может случиться ничего, что не было бы его собственным, — оно только наконец возвращается назад, домой, в его подлинное «я»[12].) Личность устремлена в неизвестное будущее, полное надежды на окончательное слияние человека и его судьбы.

Каков же был смысл судьбы Ницше, насколько этот смысл вообще поддается пониманию? Чтобы попробовать добиться такого понимания, поглядим на максимально обобщенные итоги его работы, видимые как бы с большой высоты. Лично мне эти итоги слышатся как полифоническая двойственность великого отрицания и великого утверждения. Теперь надо только найти то место в душе нашего героя, где они предстают как одно свершение. И мне кажется, что я его знаю. Имя этому свершению — жертва.

Что сам Ницше отлично понимал это, можно усмотреть из его требования, обращенного к неким виртуальным, будущим «хорошим европейцам» (а на самом деле к себе самому), к «вам, кому приходится туже всего, самым редким, стоящим под величайшим риском, самым духовным, отважным, призванным быть совестью современной души, а в качестве таковых призванным ее знать, вам, в ком сошлось воедино то, что только может быть сегодня больного, ядовитого и опасного, — вам, чей жребий требует, чтобы вы были больнее, чем отдельный человек, потому что вы не “просто отдельные люди”».

Такие люди (а наш герой говорит тут, разумеется, о себе самом) призваны добровольно взять на себя все больное, чтобы… Однако лучше уж сразу и с облегчением выслушать Томаса Манна, хорошо уловившего тут мысль Ницше: «И разве здоровые во все времена и эпохи не жили открытиями, добытыми болезнью! Были люди, которые сознательно и намеренно обрекали себя на болезнь и безумие, чтобы добыть людям знания, служившие здоровью, после того как были обретены безумием, и обладание и пользование которыми после подобного акта героического самопожертвования уже не предопределялось болезнью и безумием. Это и есть истинная Голгофа»[13].

Но здесь мы с читателем уже выходим на последний, самый высокий (или, что в данном случае то же, самый глубокий) уровень, на который нашего героя вынес его рок, на который он, возлюбивший свой рок, вынес себя сам, — к свершению жертвы.

…Музы маленькой толпой, взволнованно шепчась между собою, сгрудились на нижних каменных ступенях театра, прямо перед самой сценой, в ожидании последнего выхода нашего героя в последнем акте трагедии его самостановления. Есть тут и другая публика — слышны многообразные шуршания, равнодушные разговоры и даже зевки; кое-кто небрежно или торопливо перелистывает модные журналы или толстые диссертации. Крайняя, степенная и пожилая, с очень длинным лицом Клио (а может, и другая муза — отсюда, где поместился я, не очень хорошо видно) строго, с осуждением смотрит на соседа, безнадежно занятого как раз этим почтенным, служебным делом, — по всей видимости, профессора.

Но тут другой сосед, до сих пор с рассеянным вниманием созерцавший происходящее, теперь мягким воркующим голосом говорит, наклонившись вперед, поверх безучастных коленей, сверкающего портфеля и дородной рукописи профессора: «Послушайте меня, милая барышня, не напрягайтесь так сильно — ничего особенного нам уже не покажут. Все, что мы с вами тут увидим, — это сугубо клиническая картина, интересная только для немногих; а среди вас, как я вижу, врачей нет!». Он снисходительно улыбается, как человек, только что открывший другому глаза, и вежливо прикрывает ладошкой растянутый зевком рот. Муза нервно поправляет пальцем очки, высокомерно смотрит на него и с презрением отворачивается. Воцаряется полная отчужденность.

На чью же сторону нам стать — с наслаждением и ужасом предвкушающих последний акт трагедии Муз или матерого скучающего психиатра?

Я беру в руки психиатрическую точку зрения на болезнь Ницше[1]и с недоумением поворачиваю ее во все стороны. И со всех сторон делать мне с нею решительно нечего. Опровергнуть ее нельзя: она гласит, что этот человек просто сошел с ума, диагноз ему такой-то, а может, и такой-то — точно неизвестно, но только потому, что у нас, психиатров, нет полной и достоверной информации об анамнезе. Люди иногда сходят с ума; это, знаете ли, бывает — то один сойдет с ума, а то другой. Почему бы этому не случиться и с Ницше? Высокоразвитый интеллект или, скажем, большой художественный дар ни от чего, знаете ли, не гарантирует, а, скорее, повышает риск психического заболевания: психика, понимаете, перенапрягается, ну и… Вот, например, и Гёльдерлин… Примерами такого рода кишит мир науки и искусства. Ведь, кстати, автор (то есть я) сам рассуждал тут об энтропийной реакции бессознательного!

Хватит! Возразить на все это с точки зрения разума нечего, и кто хочет, может ее разделять. Упреков он не услышит — и с блаженной улыбкой будет лелеять свою очень чистую совесть. Хотя, пожалуй, нет… Не совсем чистую… Кажется, какой-то почти незаметный, но зловредный червячок ее все-таки проедает, точит. Этот червячок — мысль о случайности, сразившей вот именно его, Фридриха Вильгельма Ницше, который совершенно случайно мог получить дурную наследственность с отцовской стороны, или случайно оказаться носителем спирохет, или случайно, словно обычный человек, приобрести какое-то сложное нервное заболевание, мучившее его годами и в конце концов перешедшее в клинико-психопатическую стадию. Несчастный, так сказать, случай… Но у случая всегда нечистая совесть и бегающие глаза. И как-то от этого на душе у нас становится скверно…

А чтобы не было так скверно, возьмем-ка мы и отбросим мысль о случайности вообще. Не было случайности, а было просто перенапряжение нервов и психики в целом, вот он и не выдержал. Про себя же, может быть, будем с легким злорадством думать: а вот не перенапрягайся, вообще не надо напрягаться, ишь, тоже нам нашелся, нечего было «высовываться»… Но мы никому не скажем об этом, неудобно ведь: как-никак Ницше — гений, общепризнанный титан мысли, о нем говорится в любом учебнике, о нем постоянно пишут, говорят и болтают, и есть обширная библиография работ о нем, занимающая целый большой том… Ницше — это солидно (в заманчивой дали нам мерещатся премии и должности). «Ницше — фигура знаковая!»

(Последние слова раздались наглым, но отчетливым, металлическим писком откуда-то у меня со стола. Я растерянно оглядел его поверхность и вдруг, к своему досадному удивлению, увидел на ней что-то в высшей степени нелепое: крошечную фигурку человечка, вопящего комариным голоском и, вопя, подпрыгивавшего, а иногда зависавшего в воздухе, но продолжавшего пищать, безобразно кривляясь. Я изумленно вгляделся. Человечек был лет тридцати пяти, до невозможности модный; глаза его скрывались за большими черными очками, тонкая ухоженная бородка окаймляла узкую нижнюю часть лица, а еще скромная, но отчетливая плешь приятно украшала его чело. И при каждом прыжке мелко подпрыгивало его уже намечавшееся сытое брюшко, а из-под ног сыпались бледные искры. Ни дать ни взять гофмановский Левенгук. Или, может, Сваммердам. Одним словом, какой-то очень «модерный» Сваммергук. Правда, помоложе и то ли кандидат неясных наук, то ли журналист, то ли деловой человек с неопределимым источником доходов — теперь они уже часто почти неразличимы. «Уйди, исчезни, брысь отсюда!», — крикнул я. Но человечек не унимался: он продолжал кривляться и теперь понес уже совершеннейшую собачину, из которой я различал только отдельные вываливавшиеся из нее слова, вроде «мессидж», «супер» и снова «знаковый», — и еще что-то, кажется, о Фрейде, короче говоря, полную ахинею. «Ах ты, мелкий мерзавец, я тебе покажу знаковый!», — заорал я в полную силу, не сдержавшись, и чуть не задохнулся от злобы. Руки мои затряслись, когда я взял в них первую попавшуюся толстую книгу, чтобы прихлопнуть беса, теперь уже откровенно плававшего в воздухе над столом и наглевшего на глазах. Тяжелая книга — кажется, какой-то словарь — с силой и глухим стуком опустилась на него, чтобы стереть в порошок, уничтожить, вбить в стол. Но он, словно малый мутный пузырь под тонкой пленкой, немедля всплыл сбоку, совершенно невредимый и пищащий еще наглее. От ярости у меня потемнело в глазах, и я проснулся… Господи! Да я просто заснул за работой — и что за отвратительный сон меня сразил! Я поглядел на всякий случай туда, где он разыграл передо мною эту гадкую сцену, — разумеется, никого там уже не было, мелкий бес ушел. Вот только книга, та самая, которой я так безрезультатно орудовал во сне, лежала точно на том же месте, где я опустил ее на беса…)