Так все началось. Она ничего не говорила, но явно наслаждалась моей неумелой поддержкой, я же удивлялся. Я не ходил на работу три дня. Дела. Фрэнк забрала мой матрас. Я спал на ворохе подушек рядом с газовой горелкой.

На третье утро я проснулся на матрасе, ноги Фрэнк упирались мне в лицо. Было шесть утра, и я сразу понял, что снова заснуть мне не удастся. Фрэнк, без макияжа, с разметавшимися по подушке волосами выглядела лет на двенадцать. Подумалось – эх, влюбиться бы в нее… Но, пожалуй, нас не ждет ничего, кроме огорчений. И без того проблем хватает.

После трех дней жизни на украденную кредитную карточку мои нервы были на взводе. Плохие новости: этот ублюдок продал мне карточку с женским именем. Я слишком сосредоточился на своей крутости, чтобы заметить это. Хорошие новости: Фрэнк с такими вещами справлялась в тысячу раз лучше, чем я. Поэтому она подписывала счета, купила себе новую одежду, а мне – пару боксерских бутсов, точно таких, какие сама носила два года назад, заказала несколько приличных обедов и ящик водки в подпольной лавочке.

Все это, несомненно, прекрасно. Проблема состояла в том, что я понятия не имел, что происходит. Фрэнк, женщина, которую я почти не знал, не видел два года и, что немаловажно, считал мертвой, захватила мою жизнь. Это тоже не казалось проблемой – захватывать особенно было нечего. Конечно, пропуская работу, я чувствовал определенную неловкость, но Невилл задолжал мне пару дней и не возникал, когда я звонил после полудня и ссылался на недомогание.

Сейчас же только светало, и я нервничал. Я слышал, как на кухне возится мой сосед по квартире, сигнальщик, орудует тостером, который мама подарила ему на Рождество. «Бревилль»[25] в том году вошел в моду. «Засунь его себе в задницу!» – подумал я и начал щекотать пятки Фрэнк, пока она не проснулась.

– Ты, урод! – пробормотала она и попыталась меня ударить. Но я увернулся и быстро скатился на пол.

– Фрэнк, – спросил я, – что происходит?

Она посоветовала мне отвалить и снова заснула, завернувшись в перину, точно в спальный мешок. Но через пару часов мы оба встали и сидели за столом, грея руки о чашки с чаем и разглядывая снег на Примроуз-Хилл.

– Слушай, – сказала она, – если я тебе мешаю, просто скажи. Идет?

И тут она заплакала, чем окончательно меня добила. Я безрезультатно похлопал ее по спине и, заикаясь, произнес:

– Извини. Я имел в виду, я просто хотел узнать, чего ты хочешь. То есть, после всего того, что случилось.

Услышав эти слова, она повернулась ко мне:

– А что? Что случилось?

Я не знал, что сказать, но пришлось:

– Ну… мы думали, что ты… ну, знаешь… погибла. Или что-то в таком роде.

– Что?

– Ну, когда мы выбрались из коттеджа, и был пожар, а ты так и не вышла, а мы… – я смущенно помедлил, боясь закончить предложение единственно правдивыми словами: – … не вошли и не спасли тебя. – Но Фрэнк перестала плакать и теперь выглядела сконфуженной.

– О, – произнесла она через некоторое время. – Значит, был пожар?

И я объяснил ей, и старался говорить так, как будто все это в порядке вещей, но, конечно же, никакого порядка не было. И тогда она рассказала, что из-за спида не спала всю ночь, и что пришел Скотт, который боялся, что мы разнесем дом. Они поговорили, и Скотт предложил ей отправиться в Лондон, и, посмотрев на бессознательного Росса на кровати, она согласилась.

Не уверен, что Фрэнк поверила, что мы считали ее погибшей, но она рассмеялась и заметила, что, должно быть, погибли ее мозги, раз она согласилась сбежать со Скоттом.

– О, – сказал я. – Так ты сбежала со Скоттом?

– Да, – ответила она. – Утром мы вернулись в Лондон, и он выглядел таким серым и унылым, а Скотт спросил, не хотелось ли мне когда-нибудь поехать в Индию. В полдень мы сели на «Волшебный Автобус». Скотт по-прежнему там. В Гоа. Продает дурь на пляже. Говорит, теперь он буддист. Идиот.

Днем мы отправились на каток. Не на ближайший, в Холлоуэе, мрачное муниципальное место, полное двенадцатилетних психопатов, а на Куинзуэй, на старомодный каток с рождественской атмосферой. Было просто чудесно. Выйдя на станции Бэйсуотер, мы тут же попали в снежную бурю. Фрэнк держала меня за руку, пока мы пробирались по дороге, сражаясь с порывами ветра, дующего с Гайд-парка. Позже, на катке, когда мы, облачившись в плохо подходящие коньки, взволнованно выписывали осторожные круги, диджей поставил записи Фила Спектра, «Crystals», поющих «Winter Wonderland», и «Ronettes» с их «Walking in the Rain»[26]. He знаю, слышал ли я когда-нибудь музыку, так прекрасно подходящую к обстановке. Фрэнк не отпускала мою руку, а я вел ее по льду, и Дарлин Лав[27] пела «Christmass (Baby Please Come Home)». И я начал мечтать.

Мои мечтания оборвались, когда диджей решил, что хватит с него золотых стариков, пора насладиться современным хит-парадом: «Culture Club», «The Human League», «Kool and the Gang»[28]. А потом раздался слишком хорошо знакомый нам голос – Росс, со вступлением а капелла к его последнему синглу, стилизация под Стиви Уандера под названием «Me Oh My (Misogyny)». Ему нравились скобки в названиях, это точно.

И тут Фрэнк скисла. Она начала жаловаться на липкость льда и на несносных подростков, с пугающей скоростью проносящихся мимо. Давай, сказала она, пойдем в паб, есть разговор. Я не возражал. В словах «есть разговор» звучала смутная угроза, но я почувствовал, что наконец-то между нами хоть что-то происходит.

Итак, мы пошли в кэмденский бар «Йорк и судья» в начале Парквэя. Я пил «Пилс»[29]. Фрэнк пила тающие снежки, просто чтобы позлить бармена. Но, как оказалось, беседовать она собиралась не о нас. Первыми ее словами были:

– Как думаешь, Росс тоже считает меня погибшей? Вторыми:

– Как думаешь, он чувствует себя виноватым?

Росс больше среди нас не появлялся, по крайней мере, лично, но если ты шел выпить с кем-нибудь со старой сцены, его имя обязательно всплывало. В частности, со мной, с парнем, которого он вышиб из группы. Мы все говорили о нем, особенно женщины. Обычно меня сильно раздражал их треп об особых отношениях с Его Гениальностью, особых отношениях, преимущественно сводившихся к одной ночи после концерта.

И Росс, черт побери, конечно же, не приходил, чтобы разоблачить их. Он появлялся впереди и сверху. Он возникал снова и снова, всегда с новой девчонкой на буксире, девчонкой с дорогим акцентом и шикарными наркотиками. Может, мы и были его истоком, но, судя по всем признакам, он больше не собирался светиться в нашем обществе.

Я могу его понять. Времена изменились. Мы все тогда были такими искренними, такими непреклонными. Ненавижу признавать это, но я могу его понять. Надо разрушить систему изнутри. Остроумие и элегантность, крутой костюм и раскрашенный вручную галстук, сухой мартини в одной руке и Ролан Барт[30] в другой. Таким был курс Росса, и я не возражал. Если он собрался стать первой иронической поп-звездой, удачи ему.

Я даже понимал, почему он уволил меня. Тогда он нашел мальчишку по имени Байрон Томас, девятнадцатилетнего сопляка, который играл на саксе лучше, чем я когда-либо смог бы. Не то чтобы меня это особенно волновало. Через пару недель после того дня я нашел работу в магазине звукозаписей, и она меня вполне устраивала. Я знаю собственные пределы. Я не переживал. Честно.

Но, должен признать, слегка завидовал. А кто нет? Мы все хотели его славы, и его любовниц, и тех денег, что он, несомненно, делал, поэтому, когда Фрэнк спросила: «Как думаешь, он чувствует себя виноватым?» – у меня начала вырисовываться идея. Идея, которая, возможно, была у меня в голове все это время. Я бы хотел сказать, что идея принадлежала Фрэнк, и, думаю, действительно именно она заронила ее, но, в любом случае, я легко развил эту мысль.