Как-то однажды случилось, что средняя дочь рыбака, последнего из прибывших на остров, смотрела на море и землю из своего дома, и море перед ней было так спокойно, что казалось бескрайнею гладью. Вдруг увидела она нечто, и был это плывший по морю корабль, немалый на вид, и парус его серебрился в лучах солнца, и дева немало удивилась этому. Пригнали волны корабль к берегу, и увидела на нем дочь рыбака могучего воина. До самых плеч спадали его золотистые волосы. Платье его было расшито золотой нитью, а рубаха — золотыми узорами. Золотая пряжка была у него на груди, и от нее исходило сияние бесценного камня. Два копья с серебрящимися, подобно ветрилу, но не серебряными все же наконечниками и дивными бронзовыми древками держал он в руках. Пять золотых обручей были на шее воина, что нес меч с рукоятью, изукрашенной золотой чеканкой и золотыми заклепками.

И сказал ей тот воин: «Настал ли час, когда можем мы соединиться?»

«Не было у нас уговора», — молвила дочь рыбака.

«Иди без уговора», — сказал человек.

Тогда возлегли они вместе. Когда же увидела дева, что воин собирается уходить, принялась плакать.

«Отчего ты плачешь?» — спросил тот.

«Две причины моему горю, — ответила она. — Расставание с тобой после нашей встречи. Ты овладел мной, и лишь тебя я желаю».

«Избавишься ты от своей печали», — сказал человек. Со среднего пальца снял он свое золотое кольцо и вложил в руку девушке и наказал не дарить и не продавать его никому, кроме того, на чей палец придется оно впору.

«Еще одно томит меня, — молвила она. — Не знаю я, кто приходил ко мне».

«Не останешься ты в неведении, — отвечал ей воин. — Ибо Элата, сын Феаннаха, был у тебя».

После же была свадьба. От той самой первой встречи понесла дочь рыбака и родила сына, и не иначе был он наречен как Эохайд Брессах Ог Ферт. Все, что ни было прекрасного на острове — долину или дом, пиво или факел, мужчину, женщину или лошадь, — сравнивали с ним.

Но был Брессах последним на острове, кто родился от женщины, на кою не пали еще чары духов-хозяев этой земли. И он стал принадлежать и острову, и той стране, откуда вышли вельхи; и стекло, и холодное железо были его воспитателями. Когда же пришел ему возраст стать мужчиной, он, работая в доме, где работал его отец — Элата, сын Феаннаха, — сделал из стекла вещь, подобную золоту. Когда узрел ее Элата, понял он, что связь, что была еще меж островом и миром, распалась, ибо только золото еще оставалось тем, что держало жителей острова в людском мире. И рек тогда Элата: «Тебе, Брессах, дано было разрубить последнюю нить из того вервия, первую нить из коего разрубил стеклянный меч деда твоего, Феаннаха. Ведомо мне, где теперь мой отец и братья, и все мы уходим к ним. Пойдешь ли и ты со мной, ведь ты волен отказаться, когда твоя мать — последняя женщина острова, не тронутая чарами его хозяев?»

В ответ рассмеялся Брессах: «Должно быть, из соломы было свито то вервие, коим привязались вы к Большой земле, когда так просто было его разрубить. Не таков я, Брессах Ог Ферт. Мне открыты ходы к миру, где обитает мой дед, но и мир моей матери доступен мне ровно так же. В залог того сделаю я меч, одно лезвие коего будет из стекла, рожденного песком острова, другое — из холодного железа. Когда удастся мне это, я сяду на твой корабль и отплыву отсюда к Большой земле, зане там есть место для славы тому, кому подчиняются стекло, железо и слово».

И Брессах сделал меч, о коем говорил, но отец ответил ему на хвастливую речь своим горьким, как полынь, словом: «Нетрудно сказать. Ты достигнешь славы, и мало будет тех, кто сможет соперничать с тобой во владении оружием и словом. Но знаешь ли, что бывает со сказителями, кои не уважают приютивший их дом и его хозяев? Им дают в руки соломенную веревку и, пока они разматывают ее и ведут заносчивые свои речи, отступают к двери и не замечают этого, покуда не очутятся за порогом. Тогда выбрасывают вслед за ними веревку и захлопывают дверь, и не могут они войти обратно даже по праву сказителя. Ныне и ты, сколь бы славен и прекрасен ни был, уподобился такому сказителю. Не будет тебе входа в мир, куда отправляемся мы, покуда меч твой не будет сломлен и после откован вновь. Такова соломенная веревка, что бросаю я тебе».

И остров вскоре исчез в туманах, а Брессах Ог Ферт, и вправду ставший великим чародеем и великим воином, по сей день бродит по свету и носит свое прозвище — Брессах Соломенная Веревка.

Так закончил свой рассказ караванщик.

После этого он разъяснил Некрасу, как добраться до страны Саккарем, но предупредил, что ныне это опасно в особенности, поскольку караван не может идти дорогами, лежащими слишком высоко из-за того, что хозяева копей в Самоцветных горах не гнушаются нападать на купцов в поисках наживы и рабов, а идти нижними дорогами тоже плохо — из-за войны.

Когда же Некрас, проведя в приюте два дня, собрался уходить, потому что услышал караван, следующий на полдень, караванщик указал ему того, кого на самом деле надлежит искать.

Зорко встрепенулся, заметив, что задремал, находясь в седле. Ему опять привиделся корабль посреди моря и страшные черные волны, отверзающие жадные пасти, истекающие белой пеной ярости. Он в своем новом обличье боролся с бурей и, видимо, победил, потому что чувствовал во всем теле страшную усталость, но усталость эта была усталостью живого человека, ибо утопленник не может чувствовать усталости вовсе, кроме душевной маеты.

С некоторым удивлением, хотя и без беспокойства, Зорко обнаружил, что ночь уже миновала и брезжит рассвет, а воины, отданные под его руку Бренном и Качуром, уже размещены им, да так, что лучше не придумаешь. Черный пес, сгинувший невесть куда еще позавчера вечером, явился и теперь юлил возле Зорко, то отбегая, то приближаясь к Серой на расстояние локтя.

К нему подъехали Мойертах, поставленный Бренном над всеми бывшими в отряде вельхами, кои составляли большую часть конных, и Охлябя, старшина над веннами. Никто его в старшины не выбирал, но так уж повелось, что все прислушивались к слову гирваса, худощавого, но громогласного мужчины, чернобородого и черноглазого, с живым, подвижным лицом. Чем еще обладал Охлябя, так это хорошо подвешенным языком. А еще он был один из немногих веннов, кто умел ловко биться конным, особенно ладно управлялся гирвас с копьем.

— Людей ты славно поставил, Зорко Зоревич, — сказал Охлябя, приступив к делу без обиняков. — Одно неведомо: что делать, когда сеча начнется? Нам так и стоять ожидаючи? Верно ли то?

— Ты у Серых Псов спроси, верно ли, — осадил его Зорко. — Про то я и сам думал. Вот что скажу. Я все время, пока мергейты здесь, в дозоре ходил. Теперь слушай: возьму с собою два десятка конных. Пойдем дозором и увидим, как сеча идет. Если мергейты одолевать станут, пошлю гонца сюда: спешите на помощь. Когда венны верх будут брать, все одно гонца вышлю: подходите пособить, чтобы верно дело кончить. А когда случится то, зачем мы сюда поставлены, сиречь коли пробьются степняки и мимо Нечуй-озера пойдут, тут сам им покажусь. Пускай за двумя десятками гонятся, думают, что отступаем. Так их на заслон наведу.

— Мергейты не такие дурни, чай, как надо бы, — заметил Охлябя. — Так уж и поскакали за тобой, беды не чуя! Не оплошать бы, да и сам смотри, как бы не схватили волки зайца.

— За то он в дозор поставлен был, что не давал себя ни изловить, ни обмануть, — веско возразил Мойертах. — Верно ли будет, Зорко, отряд без начала оставить? И знает ли Бренн о том, что ты сейчас молвил?

— И Бренн знает, и Качур, — ответствовал Зорко. — Начальствует пускай Охлябя.

— Нет, Зорко Зоревич, — затряс головой гирвас. — Я с тобой пойду. Ты уж не серчай, а в те два десятка, что тебе с собою взять следует, я в числе первых попадаю.

— Пожалуй что и так, — согласился Зорко. — Вот что: пускай Парво-калейс за старшину остается.