Мергейт поклонился принцессе и сказал:

— Если я буду знать больше того, что знал прежде, я заплутаю, как может заплутать любитель запахов в этом саду. Ты сделала так, что я не потерял ничего, и я благодарен тебе. Я видел твою розу и тебя, и этого хватит, чтобы узнать, чем начинаются мои сны. А конец и выход я найду сам.

Он исчез среди зелени так же бесшумно, как появился.

Венн снова посмотрел на принцессу и увидел, как она красива.

— Теперь ты можешь выбирать, — сказала она. — Ты пришел сохранить розу, и ты можешь взять ее. Но ты пришел и за мной, и твои глаза говорят больше, чем скажут твои слова. Ты можешь выбирать.

— Я не стану выбирать, — ответил Волкодав. — Если я выберу розу, она увянет без тебя и твоего волшебства. Если я выберу тебя, то с кем останется роза? Я, если мне будет дозволено, выбираю ключ от твоих дверей.

— Ты выбрал то, что и без того есть у тебя, — ответила принцесса. — Вспомни оберег, который носит тот, кто ближе тебе, чем брат. Но твой выбор нравится мне. Входи. Ключ у тебя. Дверь не заперта.

Последние звезды таяли, точно льдинки в вешней воде, которая уже не по-зимнему черная, а голубая, потому что в ней отражается небо месяца березозола. Над красными холмами Халисуна вставала заря, растекаясь алой кровью, словно у восходного небоската, где неровная бахрома горного кряжа скрывала за собой Саккарем, небо взрезали саблей. Черные крапины, покрывавшие холмы на полуденной стороне обширной долины, окруженной холмами, вдруг зашевелились, пришли в движение, поднялись, и холмы вмиг точно поросли вдруг рослой черной травой. Трава эта колыхалась и волновалась, будто раскачиваемая утренним прохладным ветром, летевшим со снежных гор. Ветер пробуждал это черное поле, и оно оживало, наливаясь силой, готовое, несмотря на близкую зиму, расти и дальше, на полночь, закат и на все стороны света.

На полуночной стороне, если бы кто-нибудь сумел взглянуть на долину сверху, происходило то же самое, если посмотреть с полудня, только трава была не черная — бело-зеленая. Зорко, Брессах Ог Ферт и Булан, ловец снов, были на полуночи. Черные рати на полуденной стороне долины были воинством мергейтов. Сон, по следам коего шел Булан, сбылся. Исполинский клубок черного перекати-поля, прокатившись через Вечную Степь, Аша-Вахишту, Восходные Берега, веннские леса и Саккарем, перебрался, играючи, через горные перевалы и устремился дальше, к Халисуну и Нарлаку.

Булан вел своих спутников не только за черным облаком Гурцатова сна, но и за снами, в которых появлялась битва, которой еще не было, и смерть, приходящая из будущего. Так и вышли они сюда, перейдя из полуночных земель в Нарлак, а оттуда — в Халисун, одолев два горных хребта в одну осень, когда только самые отчаянные люди по самой крайней беде предпринимают подобный путь.

Серая и черный пес прошли эти дороги вместе с ними. Лошадь заметно тощала в горах, но, спустившись на равнины, вновь отъедалась и круглела. Золотые монеты, зашитые в поясе Брессаха Ог Ферта, казалось, не иссякали, в любом доме Нарлака и Халисуна им были рады, как бы косо ни глядели потом исподтишка в спины. Зорко в первый раз видел внутренний Нарлак. Кондар, фасад этой страны, он поглядел, еще когда в образе Волкодава путешествовал на аррантском корабле в будущее. Но дальний, предгорный, Нарлак был иным. Маленькие города, будто бы выточенные из дерева и тщательно покрашенные в кирпичный, красный и белый цвета. Тщательно выложенные черепицы, камень к камню пригнанные фундаменты и стены, накрепко связанные раствором, напитанным молоком и яичным желтком. На зеленых лугах, меж дубовых и буковых рощ, кленовых лесов и куртин жимолости, паслись те самые коровы, круглые, черно-белые и рыжие, чье молоко шло на жирные сыры и масло и тот же раствор.

Но более всего поражали воображение города, где в окнах были огромные стрельчатые окна, разделенные мелкими квадратиками самого настоящего стекла, а в окнах храмов в кованые решетки было вставлено стекло цветное. Серебряные фигуры богов-близнецов, голубей, духов, разных зверей и людей разных ремесел смотрели с карнизов и из-под островерхих двускатных крыш. На узких, мощенных булыжником уличках под деревянными навесами, пристроенными к высоким нижним этажам трехэтажных каменных домов, трудились мастеровые: кожевенники, кузнецы, ткачи, скорняки, бондари, гончары. Златокузнецы жили богаче, их мастерские, также пристроенные к нижним этажам, были сложены из кирпича. Каждому ремеслу была отведен свой ряд. Так же обстояли дела и в Галираде, и в Кондаре, но то были старые города. Внутренний Нарлак взрывался молодостью: по дорогам шли отряды одетых в кольчужные брони и шлемы воинов, несущих червленые щиты. Верховые, из тех, что побогаче, на дородных конях, в вороненых с серебром зерцалах со знаком поднявшего лапу рыкающего льва, вели эти отряды на полдень, к халисунским перевалам. Стрелки в куртках из толстой вываренной кожи с длинными простыми и сложными луками шли с ними, и дорожная пыль не успевала опуститься после одного отряда, как сзади уже подходил другой.

Женщины в беленых платьях с красной вышивкой и передниках, с волосами, убранными под высокие кики, смотрели из-под руки им вслед, провожая знаком разделенного круга. А после возвращались к своим трудам, повторяя со вздохом на языке Нарлака: «Каждому — свое».

Здесь, где перед ликом близких гор сходились, роднясь, земля и небо, вырастала новая сила Нарлака, одна только в этой стране способная остановить стеной из железа и серебра мергейтское перекати-поле.

Булану больше не нужно было следить за снами тех, кто видит битву, и он пробирался, сколь мог далеко вперед, в сны тех, кто видит черное облако. Но так же, как и для Зорко, и Некраса, оно покуда оставалось неведомым предметом, погруженным в себя сном, без легкости и сласти, без горечи и прозрений, без богов, без пламени жизни, которое есть в самой глубине каждого сна. Оставалось ждать, когда же произойдет то, чего ждали все трое: сражение, когда Гурцат окажется перед ними и все будет зависеть только от них. Зорко казались невнятными надежды Некраса на то, что он сможет распутать одеревенелый колтун Гурцатовых видений. Он надеялся на свой оберег, сохранивший его не раз, и на свой меч. А вот Булан верил, что ему удастся доделать то, чего не сумел веннский кудесник. Брессах Ог Ферт не отдавал предпочтения ни тому, ни другому и только ночами ловил лунные блики на свой стеклянный меч, рассматривая призрачные отражения неведомых далей. Зорко так и не знал, что же умел колдун-вельх, а что было ему не по силам. Вернее всего, не знал этого и сам Брессах, не то не пришлось бы ему тысячи лет мыкаться от огня к огню и нигде не найти приюта. И уж вовсе не понятно было, о чем думал черный пес, терпеливо, как и всегда, сносивший все путевые тяготы и исправно таскавший из озер и болот дикую водяную птицу, когда Брессах или Зорко били ее из луков.

Здесь, у красных холмов, они, примкнув к войску из Внутреннего Нарлака, встретились с воинством Халисуна. Вчера под вечер, облаченный в пурпурную мантию и багряную зарю, в золотом венце, на колеснице, влекомой четверкой буланых коней, властитель Халисуна явился перед своими воинами, чтобы встретиться с нарлакским младшим конисом. Халисунцы пришли с колесницами, конницей и великим множеством пеших воинов. В шлемах-ерихонках, зеленых и синих туниках до колен, в блестящих стальными пластинами, наручами и поножами доспехах, вооруженные средними мечами, заостренными на аррантский манер, эти воины стояли долгими шеренгами, и ветер развевал их черные и темно-карие длинные кудри. Напротив были нарлакцы, закованные в кольчатые брони, в округлых островерхих шлемах с наносниками и выкружками. Круглые халисунские щиты, горящие медью, киноварью и позолотой, с рисунком из письмен халисунской грамоты, и треугольные щиты нарлакцев с серебристым львом, ряд напротив ряда. Конница халисуна на легконогих степных конях, в плащах и чешуе, и тяжкая конница Внутреннего Нарлака, темно-блещущая крушецовыми дощатыми бронями, с разноцветными бунчуками на шлемах. И копья, целый лес копий, тысячи жал, заранее облитых кровавым отсветом зари. И пыль, неоседающая, несвеваемая, летящая с поземным низким ветром.