Мойертах понял, что мергейтский сотник перехитрил-таки его и едва не спас свою сотню. Если бы он, Мойертах, опоздал на несколько десятков саженей, вся почти сотня утекла бы от него, как вода, под обрыв, в долину Нечуй-озера, и лови потом крылатую конницу мергейтов по всем откосам. Берега озера хоть и круты, а пару путей наверх Мойертах мог приметить даже отсюда, с противоположного берега.

Позади, однако, кипел еще бой: венны под предводительством Охляби добивали степняков, не давая никому вырваться. Мойертах распорядился, чтобы трое остались сторожить здесь, следить, не мелькнут ли где внизу войлочные шапки мергейтов, а сам с остальными всадниками помчал назад, полагая, что за то краткое время, пока они вели погоню, тесноты в бою поубавилось и их мечам есть где разгуляться.

Так и вышло: венны перекололи и порубили добрую половину из тех почти шести десятков мергейтов, что принуждены были сгрудиться в кучу, препятствуя друг другу. Когда же окруженные мергейты уменьшились в числе, почитай вдвое, они смогли наконец выровняться в кольцо, и теперь, кружась волчком, это конное кольцо стало теснить окруживших его пеших в том направлении, куда окруженным было нужно, при этом грозя в любом месте собраться вдруг из кольца в строй и ударить, напрячься, прорвать окружение. А пешим поспевать за конными было тяжко, и, того гляди, победа могла быть упущена. Пятеро всадников-веннов, среди коих был Охлябя, три десятка мергейтов не сдержали бы.

Мойертах и здесь оказался кстати. Собрав своих вельхов и тех веннов, что с ним остались, он построил их клином и, когда пешие согласно расступились, рванулся на мергейтское вертящееся кольцо. Конь его легко перемахнул через лежащие на земле тела убитых воинов и лошадей, через торчащие из них стрелы и копья, хлюпала под копытом загустевшая уже кровь, и мергейты, что оказались разом всего в двух саженях, уже не казались грозными и непобедимыми, волками с железной шерстью, как было еще три седмицы назад. Теперь Мойертаху виделись в мергейтах не волки и не дикие кабаны, от коих предречена была погибель стране холмов. Сбившиеся в окружении степняки походили скорее на табун лошадей, в котором нет вожака.

Вельх, забыв на некоторое время о том, что перед ним живые люди, поднял свой меч, отточенный водой многих веков, протекших над ним. Стальной тростниковый лист, уснащенный витой золотой насечкой, на вершине черена имел не яблоко, но крепкое золотое кольцо, на коем укреплены были три самоцвета: смарагд, яхонт и синий лал. Внутри же кольца сплетал три золотых листа росток кислицы. В самой середине же острым краем торчал неведомой природы черный камень, что был тверже адаманта. Его Мойертах нашел однажды во чреве рыбы, изловленной им вдали от берегов. Камень сей не брал ни один резец, и оставалось только вставить его в черен меча. Был камень удивительно, блестяще черен, и разве вода Нечуй-озера была столь же сияюще черна, если смотреть на нее с обрыва при полной луне. Такой оживил бы золото или серебро в большой женской фибуле, если бы поддавался огранке. Но, знать, судьбой его было послужить оружием. Мойертах задумывался иной раз, каков был бы меч из камня сего?

Мергейты не успели перестроиться для отражения конной атаки. Мойертах сразу отрубил первому же воину руку вместе с саблей, отбросил в сторону саблю мергейта, очутившегося рядом и метящего ему под пояс, тычком мечного острия прободил мергейту с отрубленной кистью горло и, отклонив немного бег коня вправо, прорвался в середину того круга, что образовали мергейты. И, не останавливаясь, не дожидаясь, пока его окружат, пролетел немногие сажени пустого пространства, что были внутри этого круга, и вспорол мергейтский строй изнутри, в три удара покончив со своим новым соперником, раскроив ему тело от шеи до сердца.

В эту брешь прорвались и остальные всадники, и теперь уже они образовали в кругу мергейтов свой круг, а вельх, пробившись снова наружу, теперь бился сразу с двумя степняками. Среди тех, кто владеет мечом, есть такие, кто пишет те знаки острием меча при каждом приеме. Мойертах был из них, невидимые письмена его меча были осмыслены, из них можно было составить трактат, и воздушные фигуры, созданные лезвием, походили на рисунок морских волн. Среди мергейтов же он встречал много воинов, умевших биться, и совсем немного тех, кто мог рисовать острием сабли. У мергейтов не было знаков для письма и чтения, но те, кто умел, рисовали узоры ковров и одежды кочевников, а также дороги степных ветров и следы зверей, рассыпанные по первоснежью. Сейчас таких не было, и Мойертах легко одолел противников. Кольцо, последний притин обороны мергейтов сотни Бильге, было раздавлено, порвано и смято в двойном кольце вельхов и веннов. Уйти не смог никто, и никто не был пощажен. Впрочем, никто не просил пощады.

Мойертах опустил в ножны свой клинок, вытертый о рубаху поверженного им степняка. Сам он опять не получил ни единой раны. Вельх верил, что, покуда соблюдает равновесие на видимых по эту сторону холмов только ему весах, ни клинок, ни стрела ему не страшны. И весы мира, построенного им вокруг себя, отвечали верным весом: за всю войну у Мойертаха не было ни царапины.

— Скажи, Мойертах, правда ли, будто Зорко Зоревич с убитых мергейтов снимает рубахи и пишет по ним буквицы? — это подъехал Охлябя.

Кольчужный доспех на нем был где разрублен, где поврежден, а шуйца ниже локтя была ранена глубоко, и рана сочилась кровью сквозь наскоро наложенную повязку.

— Правда, — ответил Мойертах. — Только он на тех пишет, какие сам добыл. Что мы здесь собрали, ему не подойдут.

— Вот как? — усмехнулся Охлябя. — Значит, не каждая рубаха ему подходит? А что пишет, не скажешь ли?

— Книгу творит, — пожал плечами Мойертах. — В ваших краях пергамент раздобыть нелегко.

— Книгу… — повторил Охлябя. — А вроде и воюет не худо, и искусник, поговаривают, не из последних был. Отчего отсюда к вам ушел?

— А ты его, Охлябя, сам спроси, — посоветовал Мойертах. — У нас его за чужестранца не считают. А у вас, как я погляжу, точно на гостя смотрят.

— А это ясно станет, когда он к Серым Псам вернется в печище, — молвил Охлябя, морщась, будто от досады, на деле же — от боли. — Я заглядывал в то, что он пишет, но ни буквицы разобрать не могу.

— Он по-аррантски пишет, иной раз на вельхском, — пояснил Мойертах. — На веннском редко.

— Отчего ж так? — удивился Охлябя. — Слов, что ли, ему мало?

— Мало, — кивнул вельх. — Есть слова, коих на веннском нет.

— Ведаю, — кивнул Охлябя. — Вельхским мечам в нашем языке названия нет. Да нешто этих слов столь много?

— Немало, — подтвердил вельх. — Но того паче то, Охлябя Снежанич, что мыслить надо по-аррантски, чтобы ту книгу составить, какую Зорко пишет. И писать, значит, тоже по-аррантски.

— Это зачем еще такая блажь? — не понял Охлябя. — Или венны думают иначе?

— Иначе, — опять подтвердил Мойертах. — Я венскую песню на вельхский переложить могу, но петься она не будет. И книги так же. Они вроде песен, только зело великих.

— Что ж, дело доброе, и о нас, глядишь, худого не напишет, — кивнул Охлябя. — Да вот венны этой книги не прочтут. Его и без того Зорко-вельх величают иной раз, за глаза, а меж тем у него мать жива и родня. Словно заново человек в ваших краях родился, а может, подменили его. Молодые его слушают, а я и пробовал, и вроде складно говорит, а понять не могу. Только тогда и чую его своим, когда он за меч берется.

— Братство по мечу в наших холмах — высокое братство, — отвечал вельх. — Не думаешь ли, что молодых за собой в наши холмы уведет? — спросил он Охлябю.

— Увести не уведет, — отверг такую возможность венн. — Другими — сделает, пожалуй. До сего времени дети на отцов были похожи. Теперь время меняется.

— Это не странно, — откликнулся Мойертах. — В холмах время менялось столько раз, что загустело и почти остановилось. У вас отныне будет два времени — а это не так и много, — и вы станете старше. Твои дети будут старше тебя и мудрее, хотя это и кажется необычным. Только не заставляй их повторять твои неудачи, иначе они запомнят только их, а об удачах забудут. Тогда ты умрешь для них, и у них опять останется только одно время, которое они плохо знают.