— Ты имеешь в виду инцест? — отвечает Гордон, с энтузиазмом принимаясь за цыпленка. — Инцест, конечно, несколько экстравагантен. Ну, хотя бы классический. Высшего класса. Посмотри на греков.

— Посмотри лучше на Нелли Фробишер из деревни, — говорит Клаудия. — Понесла от своего отца, когда ей не было еще семнадцати. Доктор Граб говаривал, что крестьян из центрального Дорсета он всегда узнает по форме черепа.

— Клаудия, ну хватит… — восклицает миссис Хэмптон.

Сильвия больше не может этого выносить. Ей вдруг становится нехорошо. Она отодвигает стул, кладет руки на животе и с достоинством говорит, что ей надо прилечь, она уверена, что ее извинят.

Поднимаясь по лестнице, она слышит, как миссис Хэмптон отчитывает Клаудию и Гордона.

— Спасибо, Джаспер, — говорит Клаудия. — Красиво и дорого. Сразу видно, что куплены у Фортнума.[104] Поставь на столик, нянечка будет поливать цветок и увидит.

Она садится прямо, откидывается на подушку. Прямо перед ней — наклонный пюпитр, бумага и ручка.

— Ты что-то пишешь, — констатирует Джаспер. Он откидывается на спинку прикроватного стула, который предательски скрипит. Джаспер сейчас — фигура солидная, во всех смыслах. — Что ты пишешь?

— Книгу.

Он улыбается. Снисходительно? Недоверчиво?

— Какую?

— Историю мира, — отвечает Клаудия, поглядывая на него. — Много о себе возомнила, верно?

— Нет, отчего же, — говорит Джаспер, — я с удовольствием ее прочитаю.

Клаудия смеется:

— Это вряд ли, и по многим причинам.

Повисает тишина.

— Не хочу сидеть без дела, даже когда, по всей вероятности умираю, — добавляет она.

Джаспер делает протестующий жест:

— Вздор, Клаудия.

— Ну, поживем — увидим Скорее, ты увидишь. Ну что же. А ты все так же делаешь дорогие пародии на правду? «Жизнь Христа» в шести актах — верно ли то, что я слышала? С перерывами на рекламу.

Джаспер открывает рот, чтобы что-то сказать, переводит дух, молчит. Затем говорит:

— Клаудия, сейчас не время и не место. Давай уже заключим мир. Я пришел просто проведать тебя, а не устраивать дуэль.

— Как хочешь, — отвечает Клаудия. — Я подумала, что это могла бы быть хорошая терапия. Мне сказали, сегодня у меня хороший день. Мне всегда нравились дуэли с тобой, а тебе разве нет?

Он обворожительно, умиротворяюще улыбается.

— Я ни о чем не жалею, дорогая. А уж о проведенном с тобой времени меньше всего.

Клаудия внимательно смотрит на него:

— Вот в этом я с тобой соглашусь. Сожаления бессмысленны. потому что бесполезны: вернуть ничего нельзя. Бить себя в грудь способен только ханжа. Хочешь чаю? Позвони в колокольчик.

Наверное, потому я чувствую совместимость с ним, что меня всегда привлекали люди, умевшие эксплуатировать исторические обстоятельства. Политики-авантюристы, вроде Наполеона и Тито. Средневековые папы, крестоносцы, колонисты. Я не испытываю к ним симпатии, но не могу не испытывать интереса. Меня всегда интриговали купцы и поселенцы, бесстрашные и беспощадные корыстолюбцы, ввергавшие себя в распри и осваивающие новые пути, проложенные политиками и дипломатией. Я не могла удержаться от того, чтобы со скрупулезным вниманием изучать историю торговлю специями, мехами, историю Ост-Индской компании.[105] Всех этих людей с маленькими блестящими глазками, бродяг с преступными наклонностями, неугомонных обитателей шестнадцатого, семнадцатого, восемнадцатого веков, рисковавших жизнью и подставлявших карман под брызги истории.

Жадность — интересное свойство. Джаспер жаден. Он любит деньги сами по себе, не ради того, что они могут дать, а из чистой жажды обладания этими бумажками и кусочками металла. Алчность, предметом которой является счет в банке и пакет акций, понять труднее, чем страсть елизаветинского торговца, трясущегося над тюками с корицей, гвоздикой, мускатным орехом и, возможно, слитками золота под половицами. Поскольку сегодня мы не имеем более зримого свидетельства благосостояния, чем счет в банке и пластиковый прямоугольничек в бумажнике, следует предположить, что газетные истории о кладах — горшках с монетами, вывернутых из земли лемехом плуга, сундуках с дублонами, поднятых со дна Солента, — пробуждают в нас атавистический инстинкт. Все мы чувствуем легкий трепет при мысли о золоте и серебре и прикрываем вожделение флером респектабельности, рассуждая об уважении к прошлому. Вздор. Для англосаксов или средневековых моряков это не имело ровным счетом никакого значения — их интересовали деньги, чистоган: гиней, песо, соверены, слитки, — то, что можно пропустить сквозь пальцы, пересчитать, ощутить в ладонях тяжесть, прятать где-нибудь у себя под кроватью.

Джаспер сумел обратить войну в свою пользу. Сначала убедился, что она не угрожает ему и даже не причиняет особенных неудобств, а затем ринулся делать карьеру. Он взлетел по служебной лестнице, оставив позади многих современников, и, надо признать, внес свою скромную лепту в дело победы. Он, конечно, патриот, наш Джаспер, только на свой лад.

Меня могут спросить: почему, если я такого мнения о Джаспере, я какое-то время была с ним? Но разве, выбирая партнера по сексу, мы руководствуемся разумом или опытом? С Джаспером было хорошо в постели и увлекательно вне ее. К тому времени, как он стал отцом Лайзы, нас связывало много хорошего. И плохого.

— Я ухожу из министерства, — говорит Джаспер.

Они едут в легковом автомобиле по Нормандии. Ландшафт, думает Клаудия, совершенно архетипический, какая-то воплощенная коллективная мечта о французскости, фермах, коровах и яблонях, о прошлом, о том, каким мир должен быть, но не является. Мечта, несомненно, обитаемая, вот и я сижу рядом с Джаспером в его не совсем новом «ягуаре», в то время как за окнами проносится Средневековье, дополненное замками, бензоколонками, тракторами и старенькими, подвязанными тросом «ситроенами».

— Серьезно? И почему же?

— Они хотели отправить меня в Джакарту.

— Бог мой. В качестве посла, я полагаю?

— Нет, не в качестве посла, — отвечает Джаспер, обгоняя телегу и грузовик и держа курс на тополиную аллею; справа проносится церковь с входом в романском стиле, слева — обклеенный рекламными листками кабак.

Клаудия смеется:

— Да уж, думаю, торговый атташе в Джакарте — это не совсем то, что надо. И кому же ты насолил в министерстве?

— Моя дорогая девочка, такие дела так не делаются. Есть продвижение по службе. Утомительное и кропотливое продвижение, к которому я совсем не готов.

— Понятно. И что же ты будешь делать?

— Я пока примериваюсь. Стоит подумать о телевидении. Я могу делать колонку для «Таймс». И еще НАТО.

— А… — откликнулась Клаудия, — НАТО. Вот почему мы здесь.

— Точно, — он сжал ее колено, — и кроме того, это повод нам с тобой попутешествовать. Мы не так уж часто это делаем. Ну вот, кажется, мы приехали.

Он сворачивает и въезжает в большие ворота, за ними начинается обрамленная деревьями дорожка, ведущая к парковке. Из-под колес летит гравий. Табличка на воротах так понятно и со вкусом оформлена, что Клаудия, едва взглянув на нее, уже знает, как называется по-французски, по-английски и по-немецки какой-то там конференц-центр.

— А в каком качестве ты здесь, чтобы я знала?

— Я наблюдатель. Делаю материал для «Спектейтор».

— А я?

— Ты мой секретарь.

— Нет, черт возьми, — отвечает Клаудия, — можешь остановить прямо здесь.

Она распахивает дверцу, «ягуар» виляет носом и замедляет ход.

Джаспер наклоняется к ней:

— Не будь идиоткой. Закрой дверь. Я шучу. Но надо мне как-то тебя представить? Как подругу? Как любовницу?

Они едут быстрее, Клаудия наполовину высунулась из машины, он держит ее за руку.

— У меня есть имя, не так ли? — огрызается она. — Отцепись от меня.

Он тянет. Она сопротивляется. Вдруг он замечает в зеркале заднего вида удивленные лица водителя и пассажира автомобиля, едущего за ними. Он рывком сажает Клаудию на место, захлопывает дверцу и трогается вперед с таким остервенением, что Клаудию вжимает в спинку сиденья.