Но солдат во дворе не было. Там под мокрым снегом горбились четыре конные мужские – но никак не военные,– фигуры под тяжёлыми зонтами, и из-под лакированных бамбуковых спиц вылетали в свет ламп белые облачка пара.

И такие же облачка, очень слабые, иногда появлялись в окне странно большого, угрюмого экипажа, стоявшего посреди двора.

Я медленно, с оглядкой на мою пододвинувшуюся охрану подошёл поближе.

Человек, видневшийся в окне, меня поразил. И громадной меховой накидкой, и торчавшей из этой груды мехов очень странной головой на тощей шее.

На щеках и подбородке этой головы не было ни одного волоска. Казалось, что вылезли они от старости – потому что человек в мехах был стар, очень стар. Углы ввалившегося рта его – видимо, полностью лишённого зубов – были опущены вниз. Он был похож на облезлую обезьяну, настолько старую, что ей уже неинтересно ни на что смотреть.

Все шестеро – то есть всадники эскорта, старик в экипаже и кучер, – почти не шевелились среди вяло опускавшихся на них снежинок.

– Позвольте предложить вам горячего вина у жаровни с углями, уважаемый,– сказал я. – Это очень сырой вечер для поездок по городу.

Старая обезьяна перевела на меня взгляд, на мгновение ставший очень внимательным, а потом её глаза в припухлых складках кожи снова устремились поверх моей головы. Туда, где Ян, переставляя по смешанному со снегом песку ноги на высоких деревянных колодках, под зонтиком (который Лю держала над её тщательно уложенной причёской) почти бежала к окошку экипажа. Вот она склонилась к нему; я попытался увидеть на её лице хоть какие-то признаки смысла происходящего; и увидел обращённую к старику тёплую и чуть лукавую улыбку, от которой несколько успокоился.

Если бы я не видел раза два Светлого императора издалека и если бы я не прожил в империи уже немало лет, – и не знал бы, что может, а чего никак не может делать её властитель, – то у меня могла бы появиться безумная мысль: это он сам появился в моём дворе, оставив горячие источники ради удовольствия устроить возлюбленной гневную сцену, а меня отдать палачам.

«Есть ли у драгоценной наложницы Ян отец?» – такова была моя вторая мысль, пока я наблюдал за этой парой.

Но наблюдать долго мне не пришлось. Ян повернула ко мне вдруг окаменевшее лицо и сказала чуть подрагивающим голосом:

– Господин лекарь, я сообщу вам, смогу ли появиться у вас на той неделе в назначенное время. Боюсь, что возможны сложности.

Странный старик протянул ей руку и почти втащил первую даму империи в свой экипаж – впрочем, она ещё успела пошептаться с Лю. Старик нетерпеливо мотнул головой, и, оставляя в заснеженном песке тёмные полосы, экипаж покатил к выходу, а угрюмые конные фигуры под поблёскивавшими в свете фонарей буро-жёлтыми зонтиками молча развернулись и тронулись за ним.

Лю с зонтом, сгорбленная, очевидно потрясённая, осталась стоять посреди двора. На неё, видимо, оставили задачу вернуть во дворец лошадей и сопровождавших,– хотя не эта мысль заполняла сейчас мою голову.

Мысль была совсем другая: мой невидимый враг не успокоился, и, хотя первый удар был отведён бесстрашной Ян от моей головы, не следовало думать, что этот удар последний.

Более того, похоже, что на этот раз пришёлся он не по мне, а по ней, женщине, подарившей мне жизнь. А мне оставалось – поскольку по какой-то странной причине меня все ещё никто не тронул, – не ждать, когда с ней произойдут неприятности, а… да, да, всё-таки снова бежать из дома и из тихо заметаемой снегом притихшей столицы. Потому что если не можешь помочь, то лучше исчезни.

Я молча повернулся в сторону Лю, смотревшей в землю. Зонтик её отклонился в сторону, и снежинки падали на чёрные полоски волос среди шпилек.

– Это был Гао Лиши, – ответила она на мой молчаливый вопрос. – Евнух Гао. Самый могущественный человек в империи, потому что премьеров государь менял не раз, а вот Гао с ним не расстаётся уже полвека… Небо, но я вообще не помню такого, чтобы он приезжал за госпожой вот так вот – сам. Да, да, конечно, он давно знает, где её искать, он все знает и понимает – собственно, он очень любит нашу госпожу. Но случилось, наверное, что-то страшное… Я думаю, император заболел, или даже… Она снова замолчала, потом, спохватившись, поправила зонтик.

– Она сказала так: очень плохие новости для империи. И что мы очень скоро узнаем все сами. И ещё, господин Мань: она сказала, что вам не надо волноваться ни о чём. Это не то, что вы думаете. Вам можно оставаться здесь и не беспокоиться, понимаете?

Лю с трудом улыбнулась, и я подумал, как же она всё-таки не похожа на свою госпожу – такое же тело, такое же лицо, но вот – другая улыбка, голос, другой взгляд – и передо мной лишь очень бледная тень прекраснейшей женщины Поднебесной.

– И знаете, что она ещё успела сказать? – несколько веселее улыбнулась Лю. – Что если вы пожелаете, то долг этой бедной женщины (она скромно потупилась) компенсировать вам это маленькое огорчение. У нас достаточно времени.

На следующее утро потрясённая и недоумевающая столица гудела от новостей – и речь шла вовсе не о здоровье императора. Он был как всегда здоров. Новости же были иные – неслыханные, чудовищные.

Аресты сторонников и доверенных людей Ань Лушаня не прошли даром. Полководец не простил. И когда две недели назад на холодной северо-западной границе кончились дожди и земля чуть замёрзла, сто пятьдесят тысяч пограничников Ань Лушаня, – а с ними неизвестно как завербованные им по ту, враждебную сторону, границы всадники из киданей и народов тонгра, си, малгал (о которых раньше никто и не слышал), – двинулись маршем на Чанъань.

Командира, который переместил даже десять солдат без приказа из столицы, ожидает годовая отсидка в тюрьме. И всё же в течение нескольких первых дней все происходившее ещё можно было как-то поправить, выдать за недоразумение.

Пока в городе Юйяне под грохот боевых барабанов Ань Лушань не провозгласил манифест о походе, цель которого была – свергнуть власть рода Ян.

Никто на нашем подворье в это утро не замечал сухого холода, случайно уцелевших в затенённых углах хрустящих льдинок – остатков испарившегося снега. Все были заняты. Мы лихорадочно закупали и готовили к отправке шёлк.

Очень немногие знали, что это последние наши закупки. Торговый дом Маниаха готовился исчезнуть из Чанъани, на которую надвигалась большая беда.

Юкук сидел на тюке с обрезками товара передо мной, стоящим, и его сотрясала мелкая дрожь.

– Старый мой друг, – сказал я, – тебе нечего бояться. С тобой всё в порядке. Но ты очень устал.

Юкук прерывисто вздохнул. Я никогда не видел его таким напуганным – маленьким, с щетинистой седой головой на очень тонкой шее, с извиняющимися тоскливыми глазами. Раньше на этом лице старого подобревшего бандита постоянно мелькала какая-то странная ехидная улыбка; он усмехался так, будто знал какой-то секрет: о том, что будет со всеми нами, когда даже просто стоять прямо окажется достижением.

Но когда накануне утром он не появился с докладом, а потом всё-таки приковылял и выговорил сиплым дрожащим шёпотом: «Господин, я очень устал», – мне показалось, что дело действительно плохо.

Подчиняясь приказу, он лежал и спал три дня. Потом ему полегчало. А после этого он опять слёг, и надолго.

Я вздохнул и взглянул на Юкука как бы краем глаза, чуть сбоку. Его цветная тень стала какой-то бледноватой и совсем небольшой – но всё-таки ровной, без колышущихся багровых пятен. Я потрогал его лоб, провёл пальцами по пульсу у основания челюсти, нажал на точки у запястий. Всё было понятно.

Передо мной был человек, у которого больше не было сил притворяться, что он так же молод, как мы.

– Сушёные дыня и абрикосы, – сказал я. – Горячее вино понемногу, но часто. Лёгкие супы, без жира. Как раненому. Тебе нужен Сангак, а не доктор. Ты ещё поживёшь. И, если переживёшь дорогу, то получишь дома всё, что захочешь. Да-да, дорогу. Ты едешь раньше нас.