Но мы ждали. Мы вечно ждали посетителей.

В холле наверху раздались чьи-то быстрые шаги. Хрустальные подвески на люстре забренчали, и я улыбнулась. Поппи вернулась.

Я оставила свой рюкзак у двери и взобралась по деревянной лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Поппи была в конце коридора, стояла возле окна и глядела на задний двор.

— Хочешь поиграть на улице? — спросила я, протягивая руку, чтобы погладить её по голове.

Она помотала головой, не обернувшись.

— Не-а.

— Плохой день? — спросила я.

— Папочка не разрешил мне выходить на улицу, пока не вернётся, — захныкала она. — Его уже давно нету.

— Ты обедала? — спросила я, протягивая ей руку. Она помотала головой. — Бьюсь об заклад, твой отец разрешит тебе выйти со мной на улицу, если сначала съешь сэндвич. Арахисовое масло и джем?

Поппи улыбнулась. Она была мне почти как младшая сестра. Я присматривала за ней с той первой ночи, что она появилась у нас. Они с ее отцом были нашими первыми постояльцами после смерти папы.

Поппи неуклюже спустилась по лестнице, а затем принялась наблюдать за тем, как я роюсь в шкафчиках в поисках хлеба, ножа, джема и арахисового масла. Уголки её перепачканного рта изогнулись в улыбке, пока она следила за тем, как я толстым слоем размазываю ингредиенты и добавляю банан для пущей верности.

Мамочка вечно подкладывала мне что-нибудь полезное, когда я была в том же возрасте, что и Поппи, и вот, за пять месяцев до моего восемнадцатого дня рождения, я сама стала взрослой. Так было с тех пор, как папа умер. Мамочка ни разу не поблагодарила меня и ни разу не заметила, что я ради нас делала — не то чтобы я от неё этого ждала. Наша жизнь теперь заключалась в том, чтобы пережить день. Всё прочее было для меня непосильным, я не могла позволить себе роскошь всё бросить. Хоть кто-то из нас должен был держаться, иначе всё рухнет.

— Ты завтракала? — спросила я, пытаясь понять, когда она заселилась.

Она кивнула, засовывая сэндвич в рот. Круглый след от виноградного желе вокруг её рта добавился к грязным и липким следам, уже имевшимся на её личике.

Я сходила за своим рюкзаком и отнесла его к краю нашего длинного прямоугольного стола в гостиной, рядом с тем местом, где сидела Поппи. Пока она поедала сэндвич и вытирала липкий подбородок тыльной стороной ладони, я разделалась с геометрией. Поппи была счастливой, но одинокой, как и я. Мамочке не нравилось, что я привожу друзей домой, за исключением случайных визитов Тесс, которая в основном болтала про свой дом дальше по улице. Она обучалась на дому и была немного странной, зато с ней можно было поговорить, и ей не было дела до того, что происходит в «Джунипер». Не то чтобы у меня было время на что-то подобное. Мы не могли позволить посторонним увидеть, что творится внутри этих стен.

Снаружи раздались басы, и я отодвинула занавеску, чтобы выглянуть из окна. Жемчужно-белый мини-купер Пресли с откидным верхом был переполнен клонами, которые теперь, как и я, тоже были выпускниками. Верх был сложен, клоны смеялись и качали головами под музыку, когда Пресли сбросила скорость на перекрёстке перед нашим домом. Два года назад меня бы накрыло завистью и печалью, но теперь я ощущала лишь дискомфорт и апатию. Та часть меня, что мечтала о машине, свиданиях и новых шмотках, умерла вместе с отцом. Было слишком больно желать то, что я не могла иметь, так что я это прекратила.

Мамочке и мне нужно было оплачивать счета, а значит — хранить секреты тех людей, что разгуливали по нашим коридорам. Узнай наши соседи правду, они бы не захотели, чтобы мы тут жили. Так что мы оставались лояльными к нашим клиентам и хранили их секреты. Я была готова пожертвовать дружбой с теми немногими друзьями, что у меня были, лишь бы мы оставались счастливыми и одинокими, но вместе.

Как только я открыла заднюю дверь, Поппи сбежала вниз по деревянной лестнице во двор, распластав свои ладошки по земле и сделав кривое «колесо». Она захихикала, прикрыв рот рукой и садясь на выжженный желтый газон. У меня пересохло во рту от звука хрустящей у нас под ногами травы. Это лето было одним из самых жарких на моей памяти. Даже сейчас, в конце сентября, деревья стояли засохшими, а землю покрывала жухлая трава, пыль и жуки. Дождь был чем-то вроде счастливых воспоминаний, которыми делились старики.

— Папочка скоро вернётся, — сказала Поппи с ноткой ностальгии в голосе.

— Знаю.

— Расскажи мне ещё раз. Историю про то, как ты родилась. Историю твоего имени.

Я улыбнулась, садясь на ступеньки.

— Ещё раз?

— Ещё раз, — сказала Поппи, рассеянно выдергивая высушенные стебельки травы из земли.

— Мамочка всю жизнь мечтала быть принцессой, — с благоговением начала я. Тем же тоном отец пересказывал мне эту историю, когда укладывал меня спать. Каждый вечер до самого последнего своего дня он рассказывал мне «Историю Кэтрин». — Когда мамочке было десять лет, она начала мечтать о пышных платьях, мраморных полах и золотых чайных чашечках. Она так отчаянно об этом мечтала, что поверила, что однажды её мечта сбудется. И когда она влюбилась в отца, она не сомневалась, что он тайный принц.

Поппи приподняла брови и плечики, увлекшись моими словами, но затем она нахмурилась:

— Но он им не был.

Я помотала головой.

— Не был. Но она любила его даже больше, чем свою мечту.

— Так что они поженились и завели ребёнка.

Я кивнула:

— Она хотела быть королевой, а даровать имя, в своём роде титул, другому человеку было ближе всего к этой мечте. «Кэтрин» звучало для неё как «принцесса».

— Кэтрин Элизабет Калхун, — произнесла Поппи, гордо выпрямив спину.

— Царственно звучит, правда?

Поппи наморщила мордашку:

— Что значит «царственно»?

— Извините, — раздался глубокий голос из дальнего угла двора.

Поппи встала, глядя на незваного гостя.

Я встала рядом с ней, рукой прикрыв глаза от солнца. Поначалу я смогла различить лишь его силуэт, но затем я разглядела его лицо. Я не узнала бы его, если бы не ремешок с висящей на шее камерой.

Эллиот стал выше, его телосложение стало мощнее благодаря мышцам. Его чётко очерченная челюсть придавала ему более мужественный вид, чем у того мальчишки, что я помнила. Волосы его отросли, ниспадая ниже лопаток. Он оперся локтями на наш облезлый забор из штакетника, с улыбкой, полной надежд.

Я обернулась через плечо на Поппи:

— Иди внутрь, — сказала я. Она послушалась, тихо вернувшись в дом. Я посмотрела на Эллиота и повернулась назад.

— Кэтрин, подожди, — взмолился он.

— Я ждала, — огрызнулась я.

Он засунул руки в карманы своих карго шорт^[1]  цвета хаки, от чего у меня заныло сердце. Он так изменился с нашей последней встречи и, в то же время, был всё тем же. Он был совсем не похож на того долговязого нескладного подростка двухлетней давности. Брекеты исчезли, открыв идеальную, оттенённую кожей, улыбку этих лживых губ.

Выражение его лица померкло, а блеск в глазах пропал. Адамово яблоко Эллиота дернулось, когда он сглотнул.

— Я… эмм… Я…

Лжец.

Камера качнулась на толстом чёрном ремешке, висящем на его шее, когда он засуетился. Он нервничал, виноватый и прекрасный.

Он снова попробовал заговорить:

— Я…

— Тебе тут не рады, — сказала я, медленно поднимаясь по ступенькам.

— Я только что переехал, — крикнул он мне вдогонку. — К своей тёте. Пока мои родители заканчивают свой развод. Отец съехался со своей подружкой, а мать большую часть дня торчит в постели. — Он поднял кулак и ткнул большим пальцем за спину. — Я живу дальше по улице. Помнишь, где дом моей тёти?

Мне не нравилось, что его речь имеет вопросительную интонацию. Если ещё хоть раз парень заговорит со мной, чтобы вызвать хотя бы толику интереса, он будет говорить утвердительно, а в редких случаях — восклицательно. Я заинтересуюсь лишь тогда, когда он будет говорить, как мой отец.