— Как насчет того, чтобы ты попросила его попытаться хоть раз?

Мама затихла.

— Я попросила. У него осталось немного шансов, и он это знает. Он все еще пытается, Эллиот.

— Это не сложно — не поднимать руку на девушку. Если ты не можешь, то лучше держись подальше. Скажи ему это.

— Ты прав. Я знаю, что ты прав. Я скажу ему. Я люблю тебя.

Я стиснул зубы. Она знала, что я люблю ее, но было тяжело напомнить себе, что ответить ей тем же не значило согласиться с ней насчет переезда отца к нам домой.

— Я тоже.

Она выдохнула смешок, но грусть просачивалась сквозь её слова:

— Все будет хорошо, Эллиот. Я обещаю.

Я наморщил нос:

— Не делай этого. Не давай обещаний, которых не сможешь сдержать.

— Иногда вещи выходят из под контроля.

— Обещание — не такое уж и большое усилие, мам.

Она вздохнула:

— Иногда я удивляюсь, кто кого воспитывает. Ты не понимаешь, Эллиот, но однажды поймешь. Я позвоню тебе завтра, хорошо?

Я обернулся в тете Ли. Она стояла на нижней ступеньке, ее разочарование была заметно даже при тусклом свете.

— Да, — сказал я, мои плечи повисли. Попытка донести мысль до мамы была пустой тратой времени, но чувство, что я должен быть при этом плохим парнем, изматывало меня. Я сбросил вызов и протянул телефон моей тете. — Не смотри на меня так.

Она указала на свой нос, затем сделала невидимый круг вокруг своего лица.

— Ты думаешь, это лицо для тебя? Веришь или нет, Эллиот, но я в этой ситуации с тобой согласна.

Я ждал но. Однако оно так и не последовало.

— Спасибо, тетя Ли.

— Эллиот?

— Да?

— Если ты поймешь, что этой маленькой девочке нужна помощь, ты ведь скажешь мне, верно?

Мгновение я смотрел на нее, а затем кивнул:

— Я буду начеку.

Кэтрин

Девять окон, две двери, крытое крыльцо и два балкона — это была передняя часть нашего мрачного двухэтажного викторианского дома на улице Джунипер. Потрескавшаяся синяя краска и запыленные окна, казалось, вот-вот должны были запеть насильственную песню о веке безжалостных лет и зверски холодных зим, которые перетерпел этот дом.

Мой глаз дернулся от слабого щекотания по щеке, а в следующую секунду кожа загорелась под моей ладонью: я прихлопнула черное насекомое, ползущее по моему лицу. Оно приземлилось на него, привлеченное потом, стекающим вдоль линии волос. Отец всегда говорил, что я и муху не обижу, но, наблюдая за домом, я заметила, что делала странные вещи. Страх был той еще штукой.

Цикады затрещали, и я закрыла глаза, пытаясь отгородиться от шума. Я ненавидела писк, жужжание насекомых и звуки земли, трескающейся из-за трехзначной температурый (в градусах по Цельсию = около 40 и выше — прим. перев.). Небольшой ветерок пронесся по двору, и несколько прядей волос упали мне на лицо, пока я стояла с темно-синим рюкзаком из Wal-Mart у моих ног. Мои плечи ныли оттого, что я несла его через весь город из старшей школы.

Я должна была зайти внутрь. Я пыталась заставить себя набраться храбрости и сделать это, чтобы опять дышать тем затхлым воздухом и подниматься по скрипящей на каждом шагу лестнице. Вдруг ритмичный стук с заднего двора послужил поводом, чтобы уйти подальше от широкой двойной деревянной двери.

Я последовала за звуком — нечто твердое билось об что-то еще более твердое, как топор с деревом или молоток с костью — и, завернув за крыльцо, увидела перед глазами мальчика с бронзовой кожей. Он бил уже окровавленным кулаком по коре нашего старого дуба, хоть ствол и был раз в пять толще него.

Редких листьев дуба было недостаточно, чтобы спрятать мальчика от солнца, но он всё равно стоял там, а его короткая футболка была покрыта потом. Он был либо глупым, либо упорным, но когда его напряженный взгляд зацепился за меня, я не смогла отвернуться.

Я сложила пальцы, создав себе козырек чуть выше лба, прикрывая свет достаточно, чтобы увидеть что-нибудь, кроме силуэта. Я заметила на нем очки в круглой оправе и ярко выраженные скулы. Казалось, он закончил свое занятие, наклонившись, чтобы поднять с земли фотоаппарат. Он выпрямился, надевая через голову черный ремешок. Камера повисла на его шее, когда он отпустил ее, чтобы пройтись пальцами по сальным волосам, достающим ему до плеч.

— Привет, — сказал он, и солнце блеснуло об его брекеты, когда он открыл рот.

Этого я точно не ожидала от мальчика, который проводил свободное время, избивая деревья.

Трава защекотала мои пальцы, когда ноги чуть съехали из сандалий. Я сделала несколько шагов вперед, заинтересовавшись, кто он и почему стоит на нашем заднем дворе. Что-то глубоко внутри меня кричало бежать, но я сделала еще один шаг. Я делала вещи и пострашнее.

Мое любопытство почти всегда перебивало разумные мысли — это была черта, которая, как говорил мой отец, могла привести к прискорбному концу, как в одной из историй, что он рассказывал. Любопытство подтолкнуло меня вперед, но мальчик не двигался и не говорил, терпеливо ожидая, пока вся эта загадочность не притупит мое чувство самосохранения.

— Кэтрин! — позвал папа.

Мальчик не дрогнул. Он прищурился от яркого солнечного света, тихо наблюдая, как я застыла, услышав своё имя.

Я сделала несколько шагов назад и, схватив рюкзак, побежала к крыльцу.

— Там мальчик, — сказала я, запыхавшись, — на нашем заднем дворе.

Папа был одет в свою привычную рубашку, брюки и ослабленный галстук. Его темные волосы были уложены, а уставшие, но добрые глаза смотрели на меня вниз так, будто я делала что-то потрясающее. Если окончание целого одного года пыток в старшей школе считались чем-то потрясающим, то он был прав.

— Мальчик, да? — сказал папа, наклоняясь, притворившись, будто смотрит за угол. — Из школы?

— Нет, но я видела его раньше в этом районе. Это мальчик, который косит газоны.

— О, — сказал папа, снимая рюкзак с моих плеч, — Это племянник Джона и Ли Янгблодов. Ли говорила, что он остается у них на лето. Ты никогда раньше с ним не разговаривала?

Я покачала головой.

— Значит ли это, что мальчики больше не такие смелые? Не могу сказать, что рад это слышать.

— Пап, почему он на нашем заднем дворе?

Папа пожал плечами:

— Он его крушит?

Я покачала головой.

— Тогда мне всё равно, почему он на нашем заднем дворе, Кэтрин. Вопрос в том, почему ты была там?

— Потому что он незнакомец и он на нашей собственности.

Папа взглянул на меня.

— И он милый?

Я поморщилась от отвращения.

— Фу. Отцы не должны спрашивать подобные вещи. И нет.

Папа просмотрел почту, довольная улыбка едва растянулась по его пробивающейся щетине.

— Просто интересуюсь.

Я откинулась назад, разглядывая полосу травы между нашим домом и оголённым участком земли, который принадлежал Фентонам до того, как жена мистера Фентона умерла и их дети сравняли дом с землёй. Мама сказала, что она этому рада, потому что учитывая то, как плохо их дом пах снаружи, внутри всё было куда хуже, как-будто кто-то там умер глубоко внутри.

— Я тут подумал, — сказал папа, открывая входную дверь, — Может, мы покатаемся на этих выходных на бьюике (марка машины — прим. перев.).

— Хорошо, — ответила я, недоумевая, к чему он клонит.

Он повернул ручку и толкнул дверь, пропуская меня внутрь.

— Я подумал, тебе понравится. Разве ты скоро не получаешь права?

— То есть ты имеешь в виду, что я покатаюсь на бьюике?

— Почему бы и нет? — спросил он.

Я прошла мимо него в фойе, бросая на пол свою сумку, полную тетрадей и другой ерунды, скопившейся за школьный год.

— Я вроде как не вижу смысла. Не то, чтобы у меня была машина, которую я смогла бы водить.

— Ты можешь брать бьюик, — сказал он.

Я выглянула из окна, чтобы посмотреть, не пошел ли мальчик атаковывать деревья на нашем переднем дворе.

— Но ведь ты его водишь.

Он скривился, уже раздраженный этим спором.