Интересно, что сталось с ними — с дедом, с тетями и дядями, с двоюродными братьями и сестрами? Вспоминали они ее хоть иногда или нет? Однажды, остановившись в гостинице в Нью-Йорке, Мара столкнулась лицом к лицу со смуглым, очень похожим на цыгана мужчиной, и она готова была поклясться, что он в ужасе прошептал по-цыгански: «Оборотень!». Неужели он узнал ее, несмотря на меховое манто, шляпу «колокол» и модную сумочку из крокодиловой кожи?!

Мара вздрогнула, вспоминая этот случай. И, как это случалось каждый раз, когда она думала о детстве, ее взгляд тотчас скользнул к ящичку с драгоценностями, где хранились ее гадальные карты. Может, пора их наконец сжечь? Ведь она давно уже гаджо, а не суеверная невежественная цыганка…

Мара открыла шкатулку и вынула карты. В комнате было очень тепло, но они почему-то оказались ледяными на ощупь. Задрожав, она уронила колоду на ковер и тотчас нагнулась поднять ее. Все они лежали рубашками вверх. Все, кроме лучезарной колесницы: одно колесо ее совсем истерлось и почти исчезло.

«Как странно, — подумала Мара, — в самый первый день Лео напомнил мне песню о колесе судьбы. Неужели это было предзнаменованием?»

Словно чувствуя волнение матери, Викки оторвалась от своих кукол и подбежала к Маре. Та поспешила спрятать колоду и запереть шкатулку.

«Завтра сожгу их, — решила она. — Уничтожу раз и навсегда».

Сезон 1929 года оказался наиболее удачным за всю историю Брадфорд-цирка. Даже мистер Сэм, всегда видевший тучки на ясном небе, не мог не признать, что никогда еще его цирк не собирал столько зрителей.

— У меня такое впечатление, что вся страна съехалась на нас посмотреть, — твердил он.

Наступила осень, и мистер Сэм сообщил Маре, что уже договорился о ее выступлениях в Огайо — к великому огорчению Мары, которая, прежде чем отправляться на зимние заработки, хотела провести месяц с Викки во Флориде. Но зато радовало Мару состояние ее финансов. Биржевой маклер писал ей, что рынок акций процветает и что в тридцатые годы будущее именно за ним.

— Наше время не для робких и тихих, — сказал ей за ланчем Джоко, и глаза его загорелись при этом лихорадочным блеском. — Это может быть шансом всей жизни, и я собираюсь его использовать.

И Мара разделяла его оптимизм. Да, она тоже надеялась использовать этот шанс. Когда Джоко ушел, она надела шляпку и отправилась в Серебряный фургон позвонить своему брокеру. Но в Нью-Йорке было все время занято, и Мара вернулась в костюмерную и легла вздремнуть.

Проснувшись как раз к вечернему представлению, она уселась перед зеркалом, чтобы нанести косметику, как вдруг услышала, что кто-то вошел. Она положила свою кисточку из верблюжьей шерсти и обернулась. Перед ней стоял мистер Сэм. Его лицо было настолько серым и мрачным, а взгляд выражал такое полное отчаяние, что Мару пронзил ужас — как и тогда…

Вскочив, она опрокинула табуретку.

— Викки? — только и сумела, задыхаясь, спросить она.

Мистер Сэм покачал головой, и Мара облегченно вздохнула. Но он по-прежнему смотрел на нее убито.

— Что-то произошло, мистер Сэм? Несчастный случай?

— Несчастный случай? — повторил он, глядя на нее красными глазами. — Да нет, не несчастный случай.

— Послушайте, мистер Сэм, сядьте. Скажите, может быть, вы больны?

— Болен? Да-да, я болен… — Голос его дрожал; казалось, он вот-вот расплачется. — Я все потерял, все… и ты тоже.

Мара изумленно смотрела на него:

— О чем вы говорите?

Мистер Сэм закрыл лицо руками, словно не хотел смотреть ей в глаза.

— Рынок акций, — сказал он глухо. — Все пропало. Теперь у меня остались только цирк и сбережения от последнего сезона. Слава Богу, что я хоть эти деньги не угрохал!

Мара обдумывала его слова, стараясь постичь их смысл.

— Но как же могло так выйти? Вы же сами мне говорили, что мы ничем не рискуем…

— Неужели ты не понимаешь? Я ошибся. Все ошиблись. Рынок акций накрылся, и все пропало. Маржа note 7оказалась очень велика, наш биржевой маклер не рассчитал — черт его раздери совсем! Теперь у нас нет ни цента. Говоря по правде, мы остались даже должны бирже.

У Мары дрожали колени, и она вновь опустилась на табурет. «Нужно мне было сначала хорошенько во всем разобраться, — думала она, — а потом уже лезть куда-то.»

— Вы уверены, что совсем ничего не осталось? — перебила она хозяина.

— Остались зимние квартиры — земля записана на твое имя. Это, конечно, хорошо, что она есть, да только… — он замолк, хлопая глазами.

— Да только?

— Я сомневаюсь, чтобы ты могла взять за это больше нескольких сотен долларов.

— Но я же заплатила вам за них сто тысяч! — возразила она.

— Да, но это было давно. — Он устало провел ладонью по лбу. — Нет, разумеется, ты и теперь будешь получать ренту, которая покроет налоги, но земля эта больше ничего не стоит. Она слишком сухая и песчаная, чтобы на ней можно было разбить сады или распахать поля. Даже не спрашивай у меня ее сегодняшнюю цену… Позднее я постараюсь ее у тебя выкупить.

Мара чуть не расхохоталась. Надо же! Гаджообвели вокруг пальца цыганку!

Мистер Сэм стоял, потупив взор, словно избегая ее взгляда.

— Я постараюсь помочь тебе, Мара, все уладить. Это я во всем виноват. Я заразил тебя жадностью.

«А я заразила Джоко», — подумала Мара, и ей стало тошно.

— А Джоко — он уже знает обо всем?

— Если слушал радио, то знает. Да ведь он, бедняга, теперь должен брокеру целое состояние! Ты же знаешь, какой он азартный!

— Знаю.

— Я решил тебе сам все рассказать, — вздохнул мистер Сэм. — Извини, что испортил тебе настроение прямо перед вечерним выступлением. Если хочешь, можешь отменить его.

Мара покачала головой. Нет, ни за что на свете она не отменит выступление — это единственное, что может сейчас придать ей силы. Кроме того, она страшно гордилась тем, что ни разу не пропустила ни одного своего выхода на арену. Только когда ждала Викки и когда убили Джейма.

Мара молчала. Она думала о Джоко. И она, и мистер Сэм еще заработают себе денег, но что будет с ним? Он уже не сможет начать все сначала…

Джоко сидел, скрестив ноги, на своей маленькой кроватке с завитушками в стиле рококо. Он был во фраке, в гриме, в котелке и с моноклем, ставшим теперь своего рода визитной карточкой. Обычно Джоко гримировался вместе с остальными клоунами, но сегодня спина болела так сильно, что ему хотелось побыть одному.

Он держал в руках альбом в кожаном переплете, в котором хранил разные вырезки из газет и прочую памятную ерунду. Между колен клоуна была зажата бутылка «Джека Дэниэлса». Только что она была полной, теперь же опустела наполовину.

Джоко открыл альбом. Вот его первые шаги на пути к славе — билет на пароход из Лондона в Нью-Йорк, счет первой нью-йоркской гостиницы, где он остановился, его первый контракт с ныне уже не существующим цирком… Он перелистывал страницу за страницей… вот счет и меню из ресторана, в котором он отпраздновал свой первый сольный номер, вот счет из гостиницы за ту ночь, когда он потерял невинность с темноглазой танцовщицей.

Вот вырезки из газет… хронологическая таблица его карьеры… вот другие памятные вещи — засохший цветок, уже коричневый от времени, женский носовой платочек с вышитой на нем буквой «М», листок бумаги, испещренный именем «Мара»… перламутровая пуговка от женской блузки…

Поблизости никого не было, а все же Джоко чувствовал себя неловко. Как часто он хохотал, высмеивая сентиментальность других людей! А вдруг и над ним посмеются, если кто-то случайно обнаружит этот альбом? Он взял листок с Ее именем, разорвал на мелкие кусочки и бросил их под кровать. Поднеся бутылку к губам, он опорожнил ее до дна. Он всегда гордился тем, сколько может выпить. Любой мужчина от такого количества алкоголя свалился бы под стол.

Он уже слышал новости о полном крахе на рынке акций. Радио все еще продолжало работать, и противный голос диктора стал внезапно дико раздражать Джоко. Он схватил пустую бутылку и запустил ею прямо в приемник. Радио упало на пол, разбилось и затихло. Теперь ничто не нарушало одиночества Джоко.