— Прелесть просто, — сказал Бельбо. — А где именно на Балканах надо было их искать? Попликан?

— Я полагаю, что самыми естественными преемниками попликан должны были выступать болгарские богомилы. Но прованские тамплиеры не могли, безусловно, предвидеть, что в самый неподходящий момент Болгария будет захвачена турками и останется под их пятой в течение пяти столетий.

— Исходя из чего, делаем вывод, что выполнение Плана сорвалось на переходе от немцев к болгарам, когда примерно?

— В 1824 году, — сказал Диоталлеви.

— Почему, извини? Диоталлеви быстро набросал следующую схему:

— В 1344 году первые великие магистры каждой из шести групп обосновываются на шести установленных Планом местах. В течение стадвадцатилетнего срока в каждой группе сменяется по шести великих магистров и в 1464 году шестой магистр Томара встречается с шестым магистром английской группировки. В 1584 году двенадцатый английский магистр встречается с двенадцатым французским. Цепочка и дальше развертывается в том же ритме и если встреча с павликианами срывается, она срывается в 1824-м.

— Предположим, что она срывается, — сказал я. — Но невозможно понять, почему столь подготовленные люди, имея на руках четыре шестых части окончательного Извещения, не смогли реконструировать его сами. Или почему, если уж сорвалось их свидание с болгарами, они не связались непосредственно со следующими партнерами.

— Казобон, — сказал на это Бельбо. — Вы действительно считаете, что провэнские конспираторы были такие дурошлепы? Если они хотели, чтобы Сообщение оставалось в тайне полных шестьсот лет, наверное, они приняли предосторожности, или я ошибаюсь? Каждый великий магистр, наверное, знает, где ему искать гроссмейстера следующей команды, но не знает, где искать всех остальных, а никто из остальвых не знает, где искать представителей Предыдущих эшелонов. Стоило немцам разминуться с болгарами, и они уже не знают, где искать иерусалимитян, а иерусалимитяне не знают, где им искать и кого вообще разыскивать. Что же касается реконструкции желанной Вести по имеющимся фрагментам, это зависит от того, как были нарезаны и розданы эти фрагменты. Я думаю, не в прямой последовательности. Не хватает важного кусочка — и потерян смысл всей вообще истории, а тот, у кого кусочек на руках, не знает, что ему с ним делать.

— Подумайте только, — произнес Диоталлеви, — если их встреча не состоялась, сейчас по Европе в совершенной тайне рыскают представители всех групп, желающие и не могущие объединиться. Каждому из них совершенно ясно, что вот столечко не хватает ему до мирового господства… Как зовут этого чучельщика, о котором вы рассказывали, Казобон? Может быть, действительно существует заговор, и вся история мира — это только результат состязания за восстановление потерянного Известия? Мы их не видим, а они, невидимые, орудуют вокруг нас.

У Бельбо и у меня в голове роилось примерно то же самое, так что мы все говорили хором. Накричавшись, мы обратили внимание на то, что должно было сразу броситься в глаза. По меньшей мере два выражения из провэнского завещания, а именно: пассаж о тридцати шести невидимках и рассуждение о ста двадцати годах — всплывали и в ходе знаменитого спора о розенкрейцерах.

— К тому же розенкрейцеры — немцы, — добавил я. — Придется почитать их манифесты.

— Но вы же говорили, что они фальшивые, — сказал Бельбо.

— Ну и что? Мы тоже сочиняем фальшивку.

— Ах да, — ответил на это Бельбо. — Я почти что забыл.

Он действительно забывал, сейчас я понимаю. И конечно к этому времени относится нижеследующий файл, короткий и безумный.

Ты пришла ко мне домой неожиданно. У тебя была трава. Я не хотел, потому что не позволяю никаким растительным веществам вмешиваться в деятельность моего мозга (что снова ложь, потому что я курю табак и пью дистилляты из зерен). В любом случае, в шестидесятые годы, когда кто-нибудь меня втягивал в круговое сосание скользкой колбаски, пропитанной слюнями, со знаменитой последней затяжкой через булавочку, мне бывало смешно, и только.

Но вчера мне предложила это ты, и я подумал, что, вероятно, это твоя манера предлагать себя, и я накурился с верой. Мы танцевали прижавшись, как не принято уже многие годы, и вдобавок — какой стыд — под Четвертую симфонию Малера. У меня как будто бы в объятиях восходило, вызревало древнее создание, со сладостным и морщинистым ликом ветхой козы, змея, выникавшая из-под глуби моих чресел, и я тебя обожал, как старобытную и всеохватную тетку. Вероятно, я продолжал колыхаться, приединенный к твоему телу, но чувствовал, что ты возносишься в воздух, претворяешься в злато, идешь в затворчатые двери, воздымаешь тела на воздух. Я пронзал твое темное чрево, Megale Apophasis,[105] Полонянка Ангелов.

Может быть, не тебя искал я? Может быть, до сих пор ожидаю тебя? Всякий раз я терял тебя потому, что не могузнать? Всякий раз я терял тебя потому, что, узнавая, узнавал, что потеряют И куда ты делась вчера вечером? Я проснулся, было утро и болела голова.

И я кинулся штудировать оба манифеста розенкрейцеров, «Слава» и «Исповедание». Не оставил без внимания и «Химическое бракосочетание Христиана Розенкрейца» Иоанна Валентина Андреаэ, потому что именно Андреаэ был предположительным сочинителем манифестов.

Манифесты появились в Германии в 1614–1615 гг. То есть лет через тридцать после встречи 1584 года между французами и англичанами и почти что за сотню лет до даты, в которую была назначена встреча французов и немцев.

Я приступил к чтению не ради того, что в манифестах реально было сказано, а ради того, что в них просматривалось «между строк». Я понимал, что чтобы заставить их означать не то, что написано, я должен буду проскакивать некоторые места, а другие почитать важнейшими, нежели прочие. Но именно этой системе учили нас одержимцы и их славные вдохновители! Передвигаясь в тончайшем времени Откровения, никто не обязан подчиняться дотошным и тупым требованиям логики, перебирать скучные цепочки причин-следствий. И то сказать, при буквальном восприятии розенкрейцерские манифесты — просто дикое нагромождение абсурда, загадочности, противоречий.

Поэтому они не могли означать то, что означали при первочтении. Следовательно, они не являлись ни призывом ко глубинной духовной перестройке, ни рассказом о жизни бедолаги Христиана Розенкрейца. А следовательно, они были зашифрованным текстом, который можно было читать наложив определенную сетку. Сетка закрывает одни пространства и оставляет на воле другие: как зашифрованное завещание провэнцев, где имели значение только начальные буквы слов. У меня сетки не было, но достаточно было вообразить ее. Вообразить сетку — значит просто читать с недоверием.