— Мне кажется, Ваше величество, у нас нет салфеток, — признался он хриплым шепотом, который было слышно всему столу, отчего лицо пажа залилось краской. — Я бы постарался…

Ну, нет салфеток — это не его вина. Но когда собрали лепешки и частью раздали слугам, а частью бросили псам, которые с восторженным рычанием набросились на них, чаша моего терпения переполнилась. Я дала знак своим дамам удалиться, собрала все свое достоинство и сделала низкий реверанс Людовику. Улыбнуться было выше моих сил.

— Я удаляюсь, господин мой.

— Вы очень утомились за целый день, Элеонора. — Он вскочил на ноги и почтительно помог мне спуститься с королевского возвышения. — Надеюсь, почивать вы будете хорошо.

Я на миг задержала его руку в своей.

— Надеюсь, вы найдете время навестить меня, господин мой, прежде чем отправитесь на покой.

— Найду.

Мне почудилось, что Людовик поперхнулся, но возможно, что просто почудилось: в слабом свете свечей всюду дрожали и колебались тени. В глазах Людовика светилась нежность и, как мне показалось, даже восхищение.

— Надеюсь, вы будете счастливы в своем новом доме.

— Я уже счастлива. — Мне хотелось ясно выразить ему свои потребности, просто нельзя было этого не сделать. Я наклонилась к его уху: — Если придете ко мне, я вам покажу, сколь счастлива находиться здесь в качестве вашей супруги.

— Приду…

У себя я приказала зажечь свечи. Выкупалась и расчесала волосы, надела тяжелую от вышивки ночную сорочку, пахнущую лавандой. Постель уже застелили заново моими собственными простынями, что позволило существенно уменьшить ощущение сырости, разожгли жаровню, бросив на нее пригоршню ароматных трав из залитых солнцем садов Юга — они распространяли в воздухе чудесный запах, да и не так зябко делалось.

Я отпустила своих дам — пусть уж постараются устроиться, как смогут, в отведенном им покое.

А сама откинулась на подушки и стала ждать.

Угольки в жаровне уже еле тлели, а свечи погасли в растопившемся воске.

Людовик ко мне не пришел. Не думаю, что возможно было пригласить его еще красноречивее, чем я это сделала, а вот переменить его решение я ничем не могла. Нельзя же было просто послать за ним, как сеньор вызывает к себе лакея, да и меня не слишком заботило, если все узнают, что мне не удается — уж в который раз! — привлечь супруга на ложе.

Я сошла с высокого ложа, отворила дверь и разбудила моих дам. Остаток ночи провела рядом со мной свернувшаяся калачиком Аэлита, как было всегда в пору нашего детства. На этот раз ей хватило такта воздержаться от каких бы то ни было рассуждений. Во мне же кипели обида и ярость.

Я больше не ребенок. Я мужняя жена. Я женщина и желаю, чтобы в моей постели был муж.

Так где же мой муж?

На следующее утро я поднялась рано. Право же, это оказалось нетрудно. Я твердо знала, что мне нужно сделать и каким образом. Еще до завтрака, оставив Аэлиту мирно досыпать, я отправилась на поиски своего запропавшего супруга. Хотела побеседовать с ним, объяснить ему свои нужды и его собственные; не в последнюю очередь необходимость обзавестись наследником. Он должен увидеть в этом смысл. Если он стесняется, постараюсь его приободрить. Я хотела, чтобы он поговорил со мной. Если уж будет так необходимо, то и потребую, чтобы он проводил ночи в моей опочивальне.

Пренебрегать же мною подобным образом я не позволю.

Сначала — в его личные покои, когда узнала точно, где они находятся. Вошла я без стука — а зачем бы я стала стучать? — прошла по всем коридорам и передним, но нигде не обнаружила и следов жизни. Наконец, открывая все двери наугад, попала в комнату, которая служила, вероятно, опочивальней Людовика. Ложе было столь же просторным, как и мое, полог сине-золотой, фамильных цветов Капетингов; в темноте тускло поблескивали бесконечные fleurs de lys.

И никого.

Насколько я могла понять, этой комнатой вообще не пользовались уже много недель. Здесь не лежали хоть какие-то вещи Людовика. Ни жаровни, ни свеч, ни факелов. Комната была холодной, нежилой, на полу и на всех сундуках толстым слоем лежала пыль. Я ударила кулаком по пологу и тут же чихнула от поднявшейся тучи пыли. Сомневаюсь, что он побывал здесь после возвращения в Париж.

Но где же тогда он?

В одной из передних я столкнулась со слугой — совсем юным, вероятно, пажом. Увидев меня, он вздрогнул и низко поклонился.

— Где Его величество? — спросила я, старательно выговаривая слова на langue d’oeil.

— На богослужении, госпожа.

Разумеется. Почему я об этом не подумала?

— У его величества есть своя часовня во дворце?

— Да, госпожа. Часовня святого Николая.

— Ты проводишь меня туда?

— Слушаюсь, госпожа… Только это без толку…

— Отчего же?

Может, я не поняла ответа? Да нет, кажется, поняла.

— Я отведу вас туда, госпожа, только Его величество сейчас не во дворце. — Во взгляде пажа читалась жалость, что я не ведаю простых вещей. — Его величество сейчас в соборе Парижской Богоматери.

То есть в том просторном сооружении, что высилось на острове Сите недалеко от дворца [27].

— Он рано встал? — осведомилась я.

— Он все время находился там, госпожа. Всю ночь. Его величество часто бывает там, больше, чем во дворце. У принца… у Его величества в соборе имеются покои, в которых он живет.

— А когда он воротится сюда?

— Его величество, — неопределенно пожал плечами юноша, — проводит в соборе обычно весь день. Он посещает все богослужения и…

Я взмахом руки прервала его речь, ибо истина уже открылась мне. Значит, Людовик, едва ступив на землю Парижа, сразу вернулся к своим монахам. Жесткую лежанку в келье он предпочитает моему ложу. При мысли об этом в моей памяти всплыл вчерашний эпизод. Вот теперь я поняла, отчего это вдовствующая королева так настаивала, чтобы ее сын непременно присутствовал на пиру. Понятно, что она знала его нрав и опасалась, что он тут же умчится к монахам, едва выйдет из ее покоев. Она знала его куда лучше, чем я! Ну, скоро я этот недостаток исправлю. Кровь быстрее заструилась в моих жилах.

— Мне нужно, чтобы ты проводил меня в собор, — взволнованно приказала я.

В сером свете зари Нотр-Дам приник к земле, темный, едва заметный, похожий на спящего дракона — такого я видела на картинке в одной старой книге, что хранилась в дедушкиной библиотеке в Пуатье. Мой спутник — Гийом, так он представился, — большей частью хранил молчание, чрезмерно напуганный тем, что ему пришлось сопровождать саму королеву и не ведающий, с какой целью я пожелала посетить Нотр-Дам в столь ранний час. По широкому сводчатому главному нефу он провел меня к алтарю, у которого слышалось пение монахов, громко возносивших к небесам молитвы заутрени.

Где же Людовик? Сколь бы велико ни было мое нетерпение, прервать молитвы святых братьев я не могла. Посмотрела вопросительно на пажа, а тот пожал плечами и провел меня на сиденье недалеко от алтаря, затем с низким поклоном удалился, считая, вероятно, свою задачу исполненной.

Я осмотрелась вокруг. Разглядеть что-нибудь в прохладной полутьме было нелегко: свет занимающегося дня едва проникал внутрь просторного собора. Но Людовика точно нигде не было — ни на хорах, ни у главного алтаря, где (как я полагала) и надлежит королю возносить свои молитвы Всевышнему. Я решила дождаться, пока закончится служба. И, что было вполне уместно, опустилась на колени, склонила голову в молитве. О своем странном браке с Людовиком. О ниспослании сил, чтобы устроить здесь свою жизнь.

Прозвучали слова благословения, служба окончилась, монахи выстроились и двинулись в трапезную, дабы вкусить хлеба и пива, прежде чем приступить к положенным им по распорядку обязанностям. Я встала на ноги, готовясь приветствовать аббата. И увидела… Увидела Людовика, своего мужа, вьющиеся светлые волосы которого были спрятаны под низко надвинутым капюшоном. Теперь я поняла, отчего сразу не разглядела его. Одетый в грубую монашескую рясу, подпоясанную узловатой веревкой, Людовик молча шел вместе со всеми, словно был простым монахом, принесшим обеты послушания и бедности. Руки его были все еще сложены в молитве, глаза потуплены. Моего присутствия он совсем не замечал.