Морское путешествие стало истинным кошмаром.

Разыгрались бури, а с ними пришел постоянный страх кораблекрушения и тяжкая, не проходящая тошнота. Три недели нам пришлось бороться с противными ветрами, норовившими сбить нас с курса. Три недели Людовик не переставал горько оплакивать крушение своей мечты пройти по стопам первых крестоносцев — тех, кто овладел Иерусалимом. Он совсем не пытался подбодрить меня, только сердито жаловался, что вследствие моего решения остался без войска на склонах горы Кадм. К тому времени, когда мы доплыли до Сен-Симона, я уже не могла выносить его напряженного лица, поникших плеч, его бесконечных монотонных молитв. Он даже не сочувствовал тысячам тех несчастных, кто не имел возможности оплатить переезд и остался в Атталии погибать от голода или чумы.

— Я запрещаю вам обсуждать этот вопрос со своим дядей, — наставлял меня Людовик. — Я сам позабочусь о спасении своего войска. Вы слышите меня, Элеонора?

— Да. Я слышу вас, Людовик. Только поторопитесь, не то все эти люди умрут.

Если при отплытии из Атталии мы с ним почти не разговаривали, то три недели спустя, достигнув наконец Антиохии, мы вообще перестали разговаривать. Я упала в распахнутые объятия Раймунда, такие родные, такие ласковые.

— Добро пожаловать, сударыня. Все для вас приготовлено. Входите, располагайтесь, набирайтесь сил. Сначала отдохните. Чувствуйте себя как дома.

Слова текли гладко и щедро, будто оливковое масло (а оливковые деревья выстроились вдоль улиц на всем пути нашего следования). Они проливались целебным бальзамом на душу, согревали мое заледеневшее сердце не хуже чаши доброго старого вина с пряностями в холодный зимний вечер. Раймунд помог мне выйти из носилок, выстланных изнутри подушками, на залитый солнцем парадный двор его княжеского дворца. Улыбнулся мне, и я ответила такой же улыбкой, а перед глазами ожили яркие воспоминания о былом.

Раймунд де Пуатье, младший брат моего отца, был честолюбив, но не имел земель и совсем еще мальчишкой отправился в Англию. Там он воспитывался, как надлежит рыцарю, пока король Фульк Иерусалимский не позвал его в Святую Землю — править Антиохией. Незабываемое впечатление произвел на меня, тогда двенадцатилетнюю девчонку, его приезд к нам в Аквитанию по пути к ожидавшим его почестям. Он был всего на девять лет старше меня, но уже настоящий мужчина, а я — всего лишь малышка. Был он высок ростом, невероятно силен и до неправдоподобия хорош собой. Да ведь он еще и пел… Мне вспомнился его голос, теплый, бархатный, переливчатый, поющий сложенные трубадурами песни о любви, о том, как мужчина бывает глубоко предан женщине. Иной раз ему хватало дерзости адресовать их мне. Я смотрела, как он оттачивал свои рыцарские умения на турнирном поле, рубился мечом, наносил удары булавой. Верхом на коне он казался пришедшим из грез воплощением ловкости, силы, высшего воинского мастерства. Раймунд веселился, танцевал, дурачился, затевал всевозможные игры. За те несколько коротких недель он очаровал меня, а потом исчез так же внезапно, как и появился, — сгусток энергии и жизненной силы, словно волшебный герой из сказаний трубадуров.

Ах, да! Я хорошо помнила Раймунда де Пуатье. Никогда не забывала его, подлинного рыцаря во всем блеске. И вот теперь он стоял передо мной во плоти и крови и приглашал войти в свой дворец.

— Здесь просто чудесно!

Ничего другого я не смогла вы говорить, оглядываясь вокруг и поражаясь царившему здесь богатству, даже откровенной роскоши. Все страхи, как и чувства полного одиночества, столько дней упорно преследовавшие меня, теперь ушли, а я погрузилась в окружающую благодать.

Раймунд с улыбкой подал мне руку, помогая взойти по невысоким ступенькам.

— Мне думается, это напомнит вам о родном доме. Об Аквитании.

— Ах, да! Напоминает, очень напоминает.

Я не оглядывалась, чтобы посмотреть, следует ли за мной Людовик. В ту минуту мне было совершенно безразлично, увижу я его когда-нибудь еще или нет.

— Позвольте представить вам… — На площадке у входа ожидала молодая женщина, приветливо протягивая ко мне руки. — Моя жена Констанция.

Я слышала о ней, дочери и единственной наследнице покойного короля Боэмунда Антиохийского [76]. Мы, как и полагается, торжественно расцеловались.

— Родственникам моего супруга здесь всегда рады.

Эта молодая, немного моложе меня, женщина — невысокая, светловолосая, с добрыми голубыми глазами, наряженная в пышные платья по восточной моде — застенчиво улыбнулась и удалилась.

— Моя жена соблюдает порядки, принятые в сералях, — объяснил мне Раймунд.

Теперь и мне предстоит познакомиться, под заботливым руководством Раймунда, с традициями жизни на Востоке. Голову и плечи согрели солнечные лучи. Они были нежными, теплыми, как весеннее солнышко в аквитанских замках моего детства. На Пути из Сен-Симона сюда (а это четыре лье [77]) я отдергивала занавески носилок, чтобы полюбоваться этой красотой. Я не ожидала увидеть город столь великолепный, с легко узнаваемыми остатками греческих и римских сооружений, какие мне доводилось не раз встречать в городах Аквитании. Антиохия, словно книга в драгоценном переплете, разворачивала свои яркие страницы террасами по склонам горы Сильпиус, сверкала в солнечных лучах, как город из сказки. Как она прекрасна! В ту минуту я подумала: если бы не любила так сильно родную Аквитанию, то предпочла бы жить здесь. Неудивительно, что этот город покорил Раймунда. И не удивительно, что он так тревожился, как бы турки не захватили и не разрушили Антиохию. Висячие сады, спускаясь с одной террасы на другую, наполняли воздух своими ароматами, с которыми сливался аромат высоких сосновых лесов, стражами окружавших город. Нас всех пьянил манящий и дурманящий запах апельсиновых и лимонных рощ.

А потом мы оказались в самом городе. С самого начала, от высоких сводов ворот, он обещал радость и покой своими виллами, украшенными колоннадой, улицами, вымощенными мраморными плитами, ступать по которым само по себе было удовольствием. От неприятеля город защищали могучие стены со сторожевыми башнями.

Но, сколь бы неуязвимыми они ни казались, над городом и его окрестностями теперь нависла опасность. У меня сердце обливалось кровью при мысли о том, что, если не остановить вторжение турок, они сокрушат оборону Антиохии. Сейчас, однако, не время было терзать сердце такими мыслями. Право же, я была совсем без сил, чтобы думать об этом. Отдыхала душой среди друзей и родственников, которые могут меня понять и поддержать. Казалось, куда-то далеко-далеко отодвинулась гора Кадм с болью поражения, со всеми унижениями и обвинениями, и было все это давным-давно. На мгновение я застыла на площадке перед входом во дворец, закрыла глаза и дала передышку разуму, взбудораженному лихорадочными раздумьями.

— Ты выглядишь усталой, Элеонора, — заметил Раймунд, вводя меня в первую из череды прохладных приемных. — У тебя такой вид, словно ты прибыла издалека и путешествие было нелегким.

— Как вы мне льстите! — На моих потрескавшихся губах обозначилась улыбка, хотя к глазам уже подкатывали горючие слезы. — Вы и представить себе не можете, из какого далека и насколько тяжелым был путь.

Его сочувствие глубоко меня тронуло, и я заморгала. Наверное, утомилась сильнее, чем мне прежде казалось.

— Скоро ты снова засияешь красотой. Где ты найдешь для этого место лучше?

Его слова окутывали меня нежностью, словно шелк новых платьев, разложенных для меня на постели — мягкой, как и подушки из лебяжьего пуха. Раймунд между тем спокойно, не привлекая ничьего внимания, протянул мне квадратик полотна — вытереть увлажнившиеся глаза.

— Я не допускаю мысли, что где-то может быть лучше, чем здесь.

И я с благодарностью коснулась его руки.

— Я так понимаю, что здесь есть где разместиться моим рыцарям, сударь, — вмешался в нашу беседу Людовик.