Вот он и стоял рядом с Людовиком, тыча пальцами в мой багаж.

— Неужто вы все это станете надевать? — жалобным голосом спросил Людовик.

— А разве нам не придется в горах испытать и зимний холод, и палящий летний зной? — спросила я, прекрасно зная ответ. — Вот нам и нужны меха для одной погоды и легкие покрывала для другой.

— А эти толстые мягкие тюфяки?

— Но вы же не думаете, что я стану спать на голой земле, правда?

— Нет-нет, этого я не думаю. — Он все же с заметным ужасом взирал на громадные сундуки и бесконечные узлы с нашим снаряжением; взял в руку шелковую рубашку, пропустил между пальцев. — Так много всего… А это что, ванна для купаний?

— Да. И еще мыло, салфетки и полотенца.

— Быть может, Ее величество подумает еще раз о том, какие вещи необходимо брать с собой? — Галеран не особенно старался скрыть звучавший в его словах упрек.

— С каких это пор Ее величество следует советам тамплиера-скопца? — резко (и, вероятно, неосмотрительно) бросила я, взмахом руки прогоняя советника. Долго выносить тамплиера Галерана было просто невозможно. — Вы что же, Людовик, хотите, чтобы королева Франции въехала в Константинополь, словно деревенщина какая-нибудь?

Людовик поспешно отступил, хотя и с недовольством, Галеран пытался еще протестовать, но безуспешно.

Теперь же Людовик прямо передо мной держал священную орифламму, но до исполнения его обета было еще очень далеко. Я вздохнула, набираясь терпения, чтобы переждать скучную церемонию, и вернулась мыслями к тому дню, год назад, когда мы получили в Везле нашитые на одежду кресты из рук самого аббата Бернара. При этом воспоминании сердце у меня забилось сильнее. Этот день я не забуду никогда.

Какой чудесный был день! Волшебный день, когда кровь так и бурлила. Я снова чувствовала себя юной девушкой, беззаботной, эгоистично желавшей, только лишь чтобы ее развлекали, доставляли ей удовольствие. Мечты мои уносились в недосягаемые выси. Ко мне вернулись все жизненные силы, а полет воображения ничем не сдерживался. Некоторые говорили, что я вообще не сдерживалась, да только что они понимают?

То был, разумеется, всего лишь каприз, но я хорошо рассчитала его последствия. На моей груди был только что нашитый крест, и я воспламенила жен своих вассалов призывом быстро и решительно сменить наряды.

Решительно? Людовику это виделось в несколько ином свете.

— Ради Бога, Элеонора!

Он недоуменно уставился на наше яркое, пестрое собрание, готовое вскочить в седла и скакать без устали. Король только хватал ртом воздух, не в силах выговорить ни слова. Потом выдавил:

— Что это вы затеяли?

— Обеспечиваем поддержку нашему делу. А что же еще? Вы только посмотрите на них… — Я указала ему на ряды рыцарей. — Сколькие улизнут по домам, как только вы с преосвященным Бернаром повернетесь спиной? Я же соберу вам войско, которое победоносно промчится по всей Святой Земле!

— Да ведь нынче святой день! Ради Бога, Элеонора, это же не крещенские игрища! [71]

— Да уж конечно не крещенские игрища! А вы что, не одобряете?

Понятно, он этого не одобрял.

— Видит Бог, не одобряю. — Он крайне редко клялся именем Божьим, а теперь поминал его в третий раз за несколько мгновений. — Это же не… не…

— Да вы разве запамятовали? — постаралась я напомнить ему. — В Бурже? Разве там я не пообещала, что стану Пенфесилеей и поведу вперед своих амазонок? Тогда, под восторженные клики своих вассалов, вы не высказывали неодобрения. А сейчас вы видите царицу амазонок воочию.

— Вы выставляете себя на посмешище!

От этого настроение у меня стало еще лучше. Я громко рассмеялась — просто от радости при виде того, чего сумела добиться, проявив капельку предусмотрительности.

— По коням, дамы! Мы поскачем вперед, и позор тем мужчинам, которые отстанут от нас.

— Вы не сделаете этого, Элеонора! Я вам запрещаю! Это легкомысленно, неподобающе, недопустимо…

Вскоре голос Людовика затих позади, а мы неслись, покачиваясь в мужских кожаных седлах, пришпоривая своих белых коней, заставляя поспешно расступаться толпы простолюдинов, которые собрались послушать, как Бернар призывает к священному крестовому походу.

Да, в тот день мы ничем не уступали воинственным амазонкам, притягивая все взгляды своими белыми накидками, на которых горели красные кресты. Легкий ветерок развевал наши распущенные волосы, путал их с красными плюмажами на шляпах, а мы мчались как ветер. Наш поразительный наряд довершали красные сапожки; мы неслись сквозь толпы людей, потрясая мечами, и звали ленивых рыцарей и дворян внять слышанной ими проповеди. А если кто-то от нас отворачивался? Мы бросали им прялки и веретена, осыпали насмешками, позорили перед всем народом.

Ах, какое я получила удовольствие! Разумеется, мы не обнажили груди, как потом рассказывали некоторые, желая опорочить нашу затею. Желая умышленно опорочить меня. Разумеется, мы ничего такого не сделали. Вот тогда мы выставили бы себя на посмешище! Но если наши камзолы и кожаные штаны делали нас похожими на мужчин, что ж — этого мы не стыдились. То был замечательный символ свободы. А какое впечатление все это произвело на вялую толпу робких и колеблющихся!

Людовик был вынужден, пусть и нелюбезно, признать мою победу.

— Вы вели себя как безумная!

— Я вела себя как воин, а вы и этого не сделали! А чего мы добились? Разве не пробудили мы боевой дух в колеблющихся, не пристыдили трусов, не раздули огонь в сердцах храбрецов? Вы должны бы меня благодарить, Людовик, ибо я приумножила ряды вашего воинства. Ведь не все же так горят желанием отправиться в заморские земли невесть на сколько времени, как вы!

Он отошел в сторону, в настроении, далеком от благости, потому что разве я не правду ему сказала? Людское море все еще волновалось на склонах пологих холмов, перекатывалось волнами, как в бурю. Крестов сразу потребовалось так много, что преосвященному Бернару пришлось порезать на полосы свое собственное облачение, дабы удовлетворить всех желающих.

Я снова вздохнула: воспоминания померкли, потонули в клубах ладана и монотонном жужжании молитв за успех нашего похода. Наконец Людовик получил от папы символический посох и суму паломника, и нас уже ничто не задерживало, да только и Людовик снова решил помедлить. Он захотел отпраздновать день святого Дени, дабы обеспечить нам его покровительство.

Ладно, можно и потерпеть. Что решает еще одна неделя?

— Итак, мы выступаем.

После скудной прощальной трапезы, которую он разделил с монахами, Людовик пришел из трапезной в домик для гостей аббатства, где поселили меня. Лицо его было белым от переутомления, силы почти оставили короля, но глаза его все так же горели огнем. Он отказался от предложенной мною чаши вина, не сел на табурет, который я подвинула ближе к камину, а остался стоять посреди комнаты, мигая от неяркого пламени свечей. Мне показалось, что выглядит он встревоженным, но, возможно, то была просто игра света.

— Итак, мы выступаем, — повторила я его слова. — Вы удовлетворены, Людовик?

— Больше, чем вы можете себе представить. — Он улыбнулся мне. Видно, совсем уже позабыл о том, как я предводительствовала амазонками. — На следующий год будем в Иерусалиме.

К своему удивлению, я почувствовала прилив нежности к нему. Он так долго трудился, чтобы добиться этого, а теперь наступило время свершений. Быть может, тогда Людовик обретет душевный покой, к которому так стремится; быть может, я увижу снова того красивого юношу, за которого вышла замуж десять лет тому назад, а не этого измученного переживаниями, беспокойного человека, которому необходимо помолиться всякий раз, когда надо принимать какое бы то ни было решение. Быть может, крестовый поход и станет тем чудодейственным лекарством, которого так жаждет он всем своим существом. Ему ведь всего двадцать семь лет от роду, но монашеская жизнь состарила его еще на двадцать, согнув плечи и наложив неизгладимый отпечаток на лицо. Возможно, все эти годы свалятся с его плеч, если Людовик и впрямь почувствует на себе благословение Божье.

вернуться

71

В канун Крещения (называемый на Западе также «двенадцатой ночью», по счету от Рождества) по традиции происходили маскарады, шествия ряженых, представлявшие собой видоизменение старинных дохристианских обрядов встречи Нового года.