Какой стыд для всех нас! Слишком больно было даже думать об этом.

Почему же я не уехала? Почему не настаивала на своей свободе, как в Антиохии, когда я была храброй и уверенной в себе? Отчего не уплыла в Аквитанию на нанятом корабле, как было задумано? Я была не в силах это сделать. Уединение, в котором я оказалась, проистекало не только из воли Людовика, но и из моего желания. Моя решительность таяла по мере того, как увеличивался мой живот.

А что Раймунд? Я не написала ему, не послала гонца, хотя могла бы исхитриться и переправить весточку. Я ничего не сообщила ему о ребенке. Не могла себя заставить, да и смысла в этом не видела. Но я стану любить его сына или дочь, потому что в ребенке течет его кровь и моя. Аквитанская кровь, густая и благородная — такая, что можно ею гордиться.

На досуге я обдумывала будущее этого ребенка, которого можно будет вырастить где-нибудь в Аквитании, в поместье верного вассала. Если мальчик, его воспитают рыцарем, если же девочка, то я добьюсь, чтобы она получила образование не хуже моего. Да, и ребенок ни за что не должен считаться отпрыском Людовика. Я об этом позабочусь, на себя приму и ответственность. А что потом, когда дитя вырастет? Ну, тогда и решу…

Шли дни, ко мне возвращалась острота разума, я начала создавать замыслы. Когда-нибудь я отсюда уеду, не будет же это мягкое заточение длиться вечно. Пока я привязана к Иерусалиму из-за будущего ребенка. Но когда он родится, я получу свободу разобраться в своих делах.

А что потом?

Я стала размышлять и строить планы, просеивать факты и выстраивать их в логической последовательности. Кто может помочь мне направить Людовика на желанный путь? Кто вправе потребовать от него повиновения решительнее, чем Галеран, аббат Сюжер и даже преподобный Бернар? Кто сможет говорить с ним именем Божьим?

Ответ был мне известен. Была такая высшая власть.

И надежда на будущее укрепляла меня в те бесконечно тяпнувшиеся месяцы.

Одо де Дейль перестал писать свою «Историю крестового похода», затеянную ради удовольствия аббата Сюжера. Довольно уже всего. Унижение, испытанное Людовиком под Дамаском, дало ему время для размышлений. А мой неописуемый грех окончательно склонил чашу весов и остановил руку, пытавшуюся еще выводить буквы на пергаменте. Ну, хоть за что-то я могу быть благодарна.

Ребенок должен был появиться на свет около Нового года. Но уже в первых числах ноября я проснулась от неясной боли в животе. Ничего особенного, просто легкий приступ или судорога, мышцы сжались. Было еще слишком рано, боль скоро отпустила — она мне вообще могла просто почудиться. В заточении я стала изнеженной, мышцы ослабели от нехватки нагрузок. Агнесса, на непременном присутствии которой среди всех красот нашего сераля я твердо настояла, уверяла меня, что я выношу ребенка полный срок.

Не вышло. Меня предало мое тело.

Даже теперь я содрогаюсь от этих зловещих воспоминаний. Какой несчастной я себя чувствовала. Как острая боль принудила меня опуститься на колени. Как воды испятнали мои юбки и лужей растеклись по плиткам пола. От боли и страха я громко закричала.

Роды были тяжелыми, куда тяжелее, чем когда я рожала Марию. Адские муки, в поту и чудовищном напряжении сил, в смеси страха и отчаяния, а мысли тем временем, преодолев страдания тела, вернулись к тому, как я родила мертвого ребенка на втором году своего замужества. Я молилась. Я призывала на помощь Господа Бога. Я молила о милосердии Пресвятую Богородицу. Ведь Бог не станет наказывать меня.

А может, и станет — за мой грех.

Я завопила, сжимая четки, которые Агнесса вложила в мои скрюченные пальцы — боль одолевала меня, терзая немилосердно своими острыми когтями. Я чувствовала жар, как в самом пекле, и холод, подобный холоду моего заточения. Еще ни разу в жизни я не была так близка к полному отчаянию. К чему бороться, если уж Бог пометил меня за двойной грех супружеской измены и кровосмесительства?

Агнесса не отходила от меня ни на минуту. А больше никто мне и не был нужен. За ее руку я ухватилась, когда не стало сил тужиться в родовых муках.

— Трудитесь, госпожа моя. Нельзя отступать сейчас. Не дайте Галерану торжествовать!

Я и не сдавалась, ибо вопреки всему я хотела этого ребенка.

Дитя появилось на свет, под конец очень быстро проскользнув у меня между бедер, когда небо стало уже темнеть после долгого дня — но оно не дышало. Маленькое, с посиневшей кожей, безжизненное. Ободранный кролик, да и только.

То была девочка. Дочь.

— Дай ее мне.

— Право же, госпожа, мне кажется, вам необходимо отдыхать…

Агнесса уже заворачивала в шелк безжизненное тельце.

— Я хочу подержать ее.

Слишком рано родилась. Слишком слаба, чтобы жить. И все же, в отличие от первого моего мертворожденного младенца, она уже совершенно сформировалась — красивая девочка, светленькая, белокожая. Уголки рта были нежно загнуты внутрь, словно она хранила какую-то тайну, а реснички — такие светлые, что их было почти не видно. Волосы напоминали золотой пушок.

Несчастное красивое создание. Она уже ушла от меня. Я не поцеловала ее, не осмелилась. А ведь я любила бы ее за двойную аквитанскую кровь. Любила бы ради Раймунда. С сухими глазами я вернула ее Агнессе.

— Возможно, так оно и к лучшему, госпожа.

— К лучшему?

Я заморгала, не сразу поняв, что она хотела этим сказать.

— Так удобнее. Рождение ребенка было бы трудненько объяснить. Если учесть обет, принесенный Его величеством, и все прочее.

Так удобнее для Людовика. У меня не было сил говорить. От горя я не могла найти слов, но и плакать не могла. Ощущение было такое, словно все мои чувства, все силы сердца и разума заледенели, несмотря на царившую вокруг удушливую жару.

Людовик не приходил ко мне. Да я его и не ждала. Он позволил мне поступать так, как я сама сочту нужным.

Как же быть с тельцем моей дочери? Вероятно, самым разумным было бы поскорее похоронить его, не привлекая внимания. Или просто зарыть в безымянной могиле. Или же уничтожить, выбросив куда-нибудь в помойную яму, лишь бы избавиться от нежелательной улики. Меня все это приводило в ужас, хотя и не так-то легко было собрать разбегающиеся мысли. Мне нужно принять решение. Не Людовику, не Галерану. Я пустила в ход ту власть, какая у меня еще осталась, да французское золото, за которое (если его достаточно) можно купить любого человека. Позвали священника, который за кошель монет готов был клятвенно засвидетельствовать, что дитя поначалу дышало и кричало, а следовательно, может быть крещено. Я не позволю, чтобы дочь Раймунда, князя Антиохийского, была обречена на муки чистилища и навеки отторгнута от райского блаженства.

Филиппа. Так я ее назвала.

В честь матери Раймунда, моей бабушки.

Решив, как хочу поступить, я уже больше не смотрела на дочь. Ее тело натрут пряностями и благовонными мазями, чтобы предохранить на время от тления нежную плоть, потом запеленают в шелка и кожу, тонкую, как в ясельках. Другой кошелек золота перешел в руки одного моего слуги, дабы он отвез тело во Францию. По моему распоряжению он, ничего никому не объявляя, сел на корабль, идущий в Европу; я поручила этому слуге похоронить девочку рядом с остальными моими родственниками на кладбище Белена, моего родного городка. Там она будет покоиться — под тем ласковым солнцем, овеваемая тем легким ароматным ветерком, которые были так памятны мне самой. Последнее свое пристанище она обретет в Аквитании. А когда-нибудь и я смогу навестить ее могилу.

У меня вдруг мелькнула мысль, которая и не могла не прийти в голову. Об этом утраченном ребенке я заботилась больше, чем о живой и здоровой дочери, хотя обе были плотью от моей плоти. Отчего же так получилось? Наверное, оттого, что эта — подлинное дитя Аквитании, не иначе.

Для меня то было горестное время. Сама удивлялась тому, как горе переполнило все мое естество, ничуть не ослабевая. Впервые в жизни я была не способна размышлять о будущем. Вообще не способна ни о чем думать. Все было покрыто мглой, затянуто пеленой горя. Даже спать я не могла, только сидела и смотрела перед собой, ничего не видя. И все равно слез у меня не было.