— Все это совершенно ясно, дочь моя. Чего же вы от меня хотите?

Он что же, не понимал, чего именно я хочу? Я подавила вспыхнувшее было раздражение. Уж не хочет ли этот приторно-учтивый клирик, чтобы я, герцогиня Аквитанская, стала его упрашивать?

— Этот документ указывает на незаконность брака, в котором я состою, Ваше святейшество, — с нажимом проговорила я. — А вот… — и я с ловкостью фокусника, освобождающего из заточения в пироге так неудачно припасенную Людовиком стайку птиц, вынула из рукава еще одну старую рукопись, — тщательно взвешенное мнение нашего французского аббата, Бернара Клервоского. Наш высоко ученый аббат уже высказывал свое осуждение этого брачного союза. Он полагает, что такой брак вообще не должен был свершиться.

То было могучее оружие. Его святейшество не стеснялся обращаться за советом к преподобному Бернару [86]. Я ждала результата и снова испытывала тревогу, ибо Его святейшество мельком взглянул на пергамент и тут же снова стал всматриваться в меня, будто хотел добраться до моих самых потаенных мыслей.

— Мнение аббата Бернара мне достаточно хорошо известно.

Он аккуратно сложил оба документа, подогнав один к другому, словно в этом заключалось все решение трудного вопроса.

Что же, ничего не получается? Почему его не беспокоит серьезный вопрос законности брака? Значит, придется упрашивать…

— Я чувствую себя проклятой, Ваше святейшество. Всякий день, всякий час чувствую. Невозможно так жить. Можете ли вы вообразить себе, какие муки мне приходится испытывать, хотя и не по моей собственной вине? Моему господину необходим сын, который унаследовал бы его трон; он остро переживает наши неудачи. Вину за это он возлагает на меня, ибо его советники говорят ему, что именно я виновата во всем. Можете ли вы представить, во что превращается моя жизнь? — Я простерла к нему руки, моля о сострадании. — Я не в силах дольше так жить, Ваше святейшество. Не могу поверить, что в этом воля Божья: карать меня за грех, в коем не я повинна.

— Согласен, дочь моя.

Он встал из кресла и прошел к иконам, преклонил колена на молитвенной скамеечке, поднял взор на висевшее прямо перед ним распятие, а я осталась сидеть, мучимая страшной неизвестностью. Потом папа с трудом поднялся на ноги и улыбнулся мне, глядя через всю комнату.

— Теперь я понял, как надлежит поступить. Я обязан вернуть покой и Божью благодать душе вашей.

Сердце мое замерло в надежде.

— Божья благодать может снизойти на меня лишь тогда, когда будет восстановлена законность. Брак должен быть признан недействительным. Я молю Ваше святейшество о согласии на расторжение такового. Ради нас с Людовиком и ради Франции.

Щеки мои увлажнились неподдельными слезами. От этого решения зависело так много! Очень много! Если решение будет не в мою пользу, что мне тогда делать? Остаться прикованной к Людовику до конца дней? Это было бы невыносимо. Слезы потекли рекой.

— Я молю Ваше святейшество о помощи.

Да, я умоляла его дать мне свободу, а слезы капали и капали на свитки пергамента, приготовленные с таким тщанием и отвергнутые Евгением. Линии родства, связывавшие меня с Людовиком через общих предков, размывались, пока не стали совсем неразборчивыми.

— Разумеется, это надо всесторонне обдумать, — кивнул Евгений. — Подойдите ко мне, дитя мое.

Я снова опустилась перед ним на колени, решившись употребить все аргументы до последнего.

— Вам следует знать, ваше святейшество, что супруг мой отказывается делить со мною ложе.

— Вот как?..

— И другого ребенка не будет, если только Людовик не…

— Нет нужды продолжать. Вы так много страдали. Бог явит вам свою милость и благословит вас. — Я склонила голову и почувствовала прикосновение его рук. — Я восхищен вами, Элеонора. Вы с такой убедительностью изложили дело о расторжении своего брака.

Голос его звучал ласково, он даже назвал меня по имени, чтобы создать атмосферу доверительности. Он сделает то, о чем я прошу! Слава Богу! В кабинете повисла тишина, нарушаемая одним лишь щебетом зябликов за окнами — они вили гнезда на ветвях огромного кипариса у самого дворца. Папа убрал руки с моей головы. Я посмотрела на него с благодарностью, слезы на щеках высохли.

— Я видел представленные вами доказательства, слышал, с каким чувством вы говорили о них. В этом деле вы ни в чем не виноваты. Нет нужды тревожить свою совесть или же опасаться, что Бог и дальше станет карать вас… Но, думаю, вы неправильно все истолковали. Долг жены — держаться своего мужа.

Держаться? Это я должна держаться за Людовика?

— Не в ваших интересах и не в интересах Его величества расторгать брак. В нем нет ничего противозаконного.

Он что же, глупец или просто ошибается? Он чего-то не понял? Как можно просто взять и отвергнуть факты, которые я ему наглядно изложила?

— Печали ваши, дочь моя, можно исцелить, а брак — восстановить.

Надежды мои вылетели в окошко и смешались с бессмысленным щебетом птиц.

— Он не приходит ко мне на ложе. Как же это можно исцелить и восстановить?

Евгений покачал головой, проявляя мягкость и понимание, снова возбудив тем самым мой гнев.

— Надо быть сострадательной к ближнему, дочь моя, надо понимать, как нелегко было супругу вашему возглавлять крестовый поход. Святой обет целомудрия, принесенный им, заслуживает похвалы, а отнюдь не осуждения.

Похвалы? Мое раздражение переросло в ярость.

— Я не стану хвалить его за то, что он пренебрегает мною! Он редко прикасался ко мне еще до того, как принять крест!

— Вы женщина высокого происхождения, Элеонора. Вам надо молиться об обретении власти над своими чувствами.

После этих слов моя горячая кровь застыла в жилах. Почему вышло, что он заставил меня говорить, как свойственно бесстыдной блуднице, а вовсе не жене, лишенной внимания мужа?

— Возможно теперь, когда крестовый поход окончился…

— Он уже двенадцать месяцев как окончился! Наш брак только видимость!

— Вы ошибаетесь, Элеонора. Аббат Сюжер с вами не согласен.

Сюжер! Это имя прозвучало похоронным звоном по всем моим замыслам. При чем здесь аббат Сюжер?

— Да и Тьерри Галеран уверял меня, что, едва вы вернетесь в Париж, вы снова обретете все достоинство королевы Франции и смиритесь со своим браком.

Еще и Галеран! Снова обрету достоинство? Как смел этот выскочка низкого происхождения обсуждать, достойно я себя держу или нет?

Передо мной словно книга раскрылась на нужной странице, я увидела ясно то, чего, к несчастью, не сумела предусмотреть с самого начала. Людовик ведь посылал сюда, в Тускулум, гонца, чтобы испросить аудиенции у папы. А гонцом был Тьерри Галеран. И тот не стал терять времени даром, а напитал слух Евгения своим ядом. Разумеется, так оно и было, а Евгений не замедлил прислушаться к своему фавориту-тамплиеру и склониться на его сторону.

— Галеран утверждает, что брак незачем расторгать. И он, и аббат Сюжер очень хорошо понимают ваше положение. Я выслушал их и склонен согласиться с ними, принимая свое решение. Я не хочу сказать, что не испытываю к вам сочувствия, дитя мое. Но думаю, что вы ошибаетесь. Я не стану делать того, о чем вы просите — признавать брак недействительным.

Я едва могла дышать. Дело мое было проиграно с самого начала. Они — Сюжер и Галеран — сговорились между собой и свели на нет все мои аргументы, выбили у меня из-под ног почву, выразив якобы понимание и даже сострадание к моему положению. У Евгения и в мыслях не было прислушиваться ко мне. С самого начала он знал, что ответит мне отказом. Будь у меня в руке сейчас кинжал, окажись рядом Галеран — клянусь, я бы выпустила ему кишки! И незачем стоять на коленях перед таким слабохарактерным, не умеющим распорядиться своей властью папой, которым может вертеть ничтожный Галеран.

Я встала, расправила юбки, усмиряя нервную дрожь, и обратилась к нему холодным тоном:

— Я так полагаю, что оба ваши почтенных советника — коль уж они осмелились обсуждать мои личные вопросы, мое замужество — не забыли упомянуть о том, какое неоценимое значение имеет Аквитания для всего Французского королевства. — Я с удовлетворением отметила, что Его святейшество залился краской до корней волос, уже заметно редеющих. — Полагаю, они сообщили вам, что принадлежащие мне земли слишком ценны для Людовика, их нельзя потерять из-за простого женского каприза.