Он просиял улыбкой. Я почувствовала, как под ночной сорочкой по спине пробежали холодные мурашки — предчувствие чего-то недоброго.

— Дайте мне руку, государь.

Теперь в голосе папы зазвучала неумолимая суровость.

Людовик, настороженный, с широко открытыми глазами, повиновался, переводя взгляд с моего бесстрастного лица на выражавшее решимость лицо Евгения. Мгновение мы стояли так, ничего не понимая, а папа держал за руки нас обоих. Я всем телом ощутила нарастающий холод. Мне казалось, что мы превратились в марионеток, которых дергал за ниточки, как ему хочется, наместник Божий на земле. Так и будет, если только кто-то из нас не взбунтуется и не положит этому конец.

Кто-то из нас. Уж, конечно, не Людовик. Он прыгнет туда, куда ему велит этот поп. Моя рука, сжатая пальцами Евгения, напряглась; он, несомненно, почувствовал это и сжал руку сильнее.

— Да благословит вас Господь и да оградит от всякого греха и происков лукавого, чада мои возлюбленные.

Затем он положил руку Людовика поверх моей, сжимая ее своими жирными влажными пальцами, будто собираясь заново сочетать нас браком. Я покрылась гусиной кожей, настолько мне стало тревожно и страшно. Он что, и впрямь надеялся, что такой ритуал сможет закрыть образовавшуюся между нами пропасть? Мне очень хотелось выдернуть руку, но папа крепко держал ее — толстые пальцы оказались на удивление сильными.

— Вам нужен наследник мужского пола, — проговорил он, наклонившись к Людовику. Потом обратился ко мне: — Вы же, дочь моя, полагаете, что не можете понести сына по воле Божией, что сие есть кара за брак, который — по вашему разумению — нарушает предписания закона. — Он с такой силой покачал головой, что зубы застучали. — Это заблуждение. Я долго и усердно молился, прося у Бога наставлений. И получил ответ.

Все нервы у меня натянулись как струна. Услышала, как позади переминается с ноги на ногу Агнесса. Людовик, казалось, глубоко задумался. Интересно, они заранее сговорились? Кажется, нет. На вид он чувствовал себя так же неуютно, как и я.

Что же до Евгения, то взгляд его был остер, как мой кинжал-мизерикорд, но он добродушно рассмеялся, очень довольный собой, будто собирался вот-вот осыпать нас бесценными дарами, которые обеспечат вечное блаженство. Он отпустил наши руки и повернулся лицом к двери в дальнем углу кабинета — с неожиданной при его комплекции прытью.

— Пойдемте. Я вам кое-что покажу.

Он отворил дверь и первым прошел в находящуюся за ней комнату. Я пошла вслед за ним — Людовик с поклоном уступил мне дорогу.

Остановилась я столь внезапно, что Людовик наступил мне на подол и на пятку. Я даже не почувствовала боли.

Если кабинет был символом удобства, то эта комната являла собою образчик роскоши, настоящий шедевр из полированного дерева и мягкого камня; стены увешаны бесценными шелковыми гобеленами, которые сияли столь же ослепительно, как и сам папа на их фоне. Окна защищены от ночной тьмы и сквозняков ставнями, два богатых канделябра со свечами ароматного воска дают яркий свет. Великолепный сводчатый потолок поддерживают балки с превосходно вырезанными фигурами ангелов: они смотрели на нас сверху, поднеся к губам трубы.

Великолепное убранство, тщательно продуманное. И не без задней мысли — я уже должна была бы правильно оценивать Божьего наместника, который на деле был хитрым лисом.

— Надеюсь, вам нравится, дети мои. Вся мебель доставлена сюда из моих собственных покоев. — С невероятным самодовольством он обвел всю комнату рукой. — Мне подумалось, что вам здесь будет приятно отдохнуть после тех лишений, которые выпали на вашу долю в долгих странствиях.

Эта роскошная комната могла бы захватить меня. Но дело было не таким простым. Не от роскоши убранства у меня перехватило горло.

От увиденного ложа.

На самой середине комнаты стояло просторное ложе. Под шелковым пологом в золотых и пурпурных тонах, густо затканным тяжелыми золотыми нитями. Папское ложе. Королевское. Покрытое искусной резьбой и всевозможными богатыми украшениями, не уступающее самым лучшим из мною виденных. И намного больше всех прочих.

Ложе, предназначенное для зачатия ребенка.

— Вам необходимо дитя, сын-наследник Франции. Вот вам и возможность добиться этого под моей эгидой. Уверяю вас, Бог не останется глухим к вашим молитвам.

Евгений подтолкнул нас к ложу. Позади, у двери, послышался громкий вздох Агнессы. Людовик застыл рядом со мной, как статуя. Я лишилась дара речи — от возмущения двуличием папы, но и от страха тоже.

Меня провели. Заманили в ловушку.

Его святейшество, если и был разочарован отсутствием громких восторгов с нашей стороны, ничем этого не показал. Он продолжал подбадривать нас, разглаживая рукой и без того безукоризненное одеяло:

— Представьте себе, что это ваша первая брачная ночь. Вы преисполнены надежд, вы восторгаетесь друг другом. Отбросьте все свои разногласия, как сбрасываете одежду. Бог милостив и великодушен.

Дар речи вернулся ко мне, однако голос прозвучал слабее, чем мне хотелось бы:

— Я не желаю…

— Но, сударыня, вы ведь просили меня о посредничестве, — проворковал Евгений, коварный, как горностай. — Это самое лучшее, что я только могу вам предоставить. Вы примиритесь с супругом и — да будут услышаны мои молитвы у престола Всевышнего! — не останетесь без плода.

Мысли мои разбегались, а ноги словно приросли к полу. От Людовика никакого толку, конечно, не было.

Бессвязно бормоча униженные слова благодарности, он пал к ногам Евгения и склонил голову. Затем встал, сбросил свою накидку и жесткую власяницу и открыл взорам свои скудные богатства. Нырнул под шелковое покрывало и с ожиданием воззрился на меня.

А я осталась стоять посреди комнаты, в одиночестве, едва держась на ногах.

Я не стану этого делать. Не позволю, чтобы мною пользовались подобным образом.

— То было бы, сударыня, мое величайшее достижение — воссоединить двух столь привлекательных людей и вернуть им милость Господню. Я уверен, что вы меня не подведете.

Все тело мое содрогнулось от сопротивления. Мысли беспомощно барахтались в голове, запутавшись в сетях папской уверенности, явного удовольствия Людовика и моего собственного отвращения. Как я могу допустить подобное? Чтобы меня укладывали в постель, словно невинную новобрачную… Папа взял меня за безвольно повисшую вдруг руку и подвел к ложу, а Людовик отвернул одеяло, открыв свои обтянутые кожей бока и выпирающие ребра.

Я с трудом проглотила застрявший в горле ком и уперлась ногами в пол. Мне надо учтиво отказаться от этой затеи (не устраивать же скандал!) и потихоньку улизнуть отсюда, оставив одураченного Людовика и разочарованного Евгения.

Уйти сразу. Пока не стало слишком поздно.

Или же бурно выразить возмущение, приказать подавать лошадей и мой паланкин, одеться и бежать из этой тонко рассчитанной ловушки — все, что угодно, лишь бы не оставаться здесь с двумя мужчинами, на лицах которых ясно читается отвратительное предвкушение торжества.

И все же я не уходила.

— Давай же, дочь моя. Позволь своей прислужнице раздеть тебя.

Я искоса посмотрела на Людовика — он сидел, встревоженный, как и двенадцать лет тому назад, шелк едва прикрывал его тощую грудь, торопливо вздымавшуюся и опадавшую в такт дыханию, а глаза беспокойно следили за мной.

Он думает, что я откажусь. Страшится, что отвергну его и тем выставлю на посмешище.

— Что тебя останавливает, дочь моя? — проговорил мне на ухо папа с такой же вкрадчивой убедительностью, с какой змей в раю уговаривал Еву. — Вот супруг твой, ему не терпится доказать тебе свою любовь и верность.

Нет!

— Ты ведь жена ему. Его величество имеет право приказать, чтобы ты взошла на его ложе, дитя мое.

Эти слова словно окутали меня отвратительной слизью. Людовик, судорожно сжимая папские простыни, облизнул пересохшие губы.

И вдруг мне показалось, что никакого выбора у меня нет. Придется пройти через это. Даст Бог, Людовик потерпит фиаско, несмотря даже на то, что его подбадривает сам помазанник Божий. Как только мы останемся наедине, я заставлю Людовика передумать. Пусть мне не удалось убедить папу дать развод на основании близкого родства, но уж пыл-то Людовика я наверняка сумею охладить.