— Петр Александрыч, будь другом, подержи!

В руке комиссара он заметил бланк и озабоченно спросил:

— Что-нибудь срочное?

— Нет, ничего. Потерпит.

— Тогда я доиграю.

Азарт бильярдистов был недоступен Борисову — он мало что смыслил в этой игре, — но интересно было наблюдать профессиональные приготовления комбрига, всю его повадку прожженного завсегдатая бильярдных. Вот уж никогда бы не подумал!

Оглядывая рассыпанные по всему столу шары, Григорий Иванович плотоядно ухмыльнулся:

— Тэк, тэ-эк-с… Что, Петр Александрыч, рискнем, нет? Можно партию закончить.

Шар, на который посматривал Котовский, был трудный, маркер, опираясь на кий, как на пику, лукаво подзадорил:

— Кто не рискует, Гриша, тот не пьет шампанского…

— …и не сидит в тюрьме! — закончил Котовский, всецело занятый изучением шаров на зеленом поле. — Ладно, была не была! Если я этот шар сделаю, остальные — семечки.

— Смелость города берет! — одобрительно ввернул маркер.

Снова натирая кий мелом, Григорий Иванович не сводил глаз с намеченного шара. Медленно отложил мел, бережно стукнул кием о борт стола, стряхивая несуществующие крошки, и с кряхтением стал укладываться на борт, задирая ногу.

— Эх, старость — не радость! — пожаловался он и вдруг коротким резаным ударом с лязгом вогнал шар в лузу.

С унылым видом маркер отправился доставать шар.

— Узнаю вашу руку, Гриша. Этому удару завидовал сам Мотя Рубинштейн. Я уж не говорю о Мише Япончике, царство ему небесное. С таким ударом вы мне обязаны давать фору два креста и пятерку со стола. Не меньше!

Поставив кий, Котовский отряхнул руки.

— В следующий раз.

Борисов протянул ему ремень с маузером.

— Гриша, предлагаю на интерес, — настаивал маркер.

В это время в дверях бильярдной показался возмущенный Криворучко.

— Григорь Иваныч, — загудел он, — насилу отыскал!

— Тихо, тихо, — Котовский повернул его за плечи, подтолкнул. — Пошли отсюда.

Возмутило Криворучко вот что: по распоряжению «отцов города» всем публичным домам Проскурова в течение пяти дней приказывалось работать бесплатно, и только для красноармейцев.

— Григорь Иваныч, они нам всю бригаду позаражают. Я сказал все эти дома закрыть, а девок разогнать нагайками.

Застегиваясь, комбриг миновал вестибюль, стал подниматься по лестнице.

— Закрыть — правильно. Только куда ты их разгонишь? Опять же в город!

— Так что с ними делать? — кипел Криворучко, шагая за комбригом по узкому коридору. — Я всех своих предупредил: кого прихвачу — пусть не обижаются!

— Можешь добавить еще и от меня!

Раскрыв дверь, Григорий Иванович пропустил вперед себя комиссара и командира полка. Криворучко, смутившись, заупрямился, тогда комбриг обнял его за плечи и втолкнул силой.

— Здоровый какой, черт! Не спихнешь.

После выигрыша он был настроен благодушно.

Навстречу им поднялся Юцевич. За широкими окнами сиял солнечный морозный денек, показавшийся особенно ярким после темного гостиничного коридора. Начальник штаба сообщил, что бригаде приказано выступить в район местечка Кун для борьбы с бандитизмом. Штаб дивизии перебирается в город Гайсин.

— Я готовлю необходимые распоряжения.

— Ну вот и все заботы! — сказал комбриг и подмигнул Криворучко. — А ты распылился: разогнать, нагайками! Без нас этим займутся.

Из приказа Революционного Военного Совета Республики…

«г. Москва 30 декабря 1920 г.

…Награждаются Почетным Революционным Красным Знаменем за отличия в боях с врагами социалистического отечества:

Кавалерийская бригада 45 стрелковой дивизии…

Заместитель председателя Революционного Военного Совета Республики

Э. Склянский

Главнокомандующий всеми вооруженными силами Республики

С. Каменев»

— Отвяжись, грех! — Слива замахивался на Мартынова вожжами и отклонял голову, чтобы тот не сорвал шляпу.

— Мыкола, а Мыкола… Слышь, Мыкола, слух есть, будто скоро головы научатся переставлять.

— Вот тебе лафа! А то с этой башкой ты никуда. Молодой здоровый хохот заставил Котовского очнуться.

Лошади шли шагом. Рядом, чуть впереди, ехал и оглядывался комиссар. Григорий Иванович усмехнулся:

— Петр Александрыч, чего крадешься? Иди ближе.

— Смотрю я, Григорь Иваныч, день больно хорош! — бодро заявил Борисов, подъезжая.

Запрокинув голову, комбриг посмотрел вверх, прижмурил глаз: да, день разгуливался, уже разгулялся…

— Обрати внимание, Григорь Иваныч, народ почти совсем управился.

На лугу, там и сям, стояли аккуратные стога. Комбриг вздохнул:

— Петр Александрия, заметил, нет: чуть минута поспокойней, бойцы так и кидаются, чего бы сделать. Хоть огородишко перекопать, хоть колодец очистить! Руки чешутся настоящим делом заняться. А я вчера вышел — дождичек как раз прошел. Зачерпнул земли — и, знаешь, запах: голова кругом! Век бы не нанюхался, честное слово!

— Кончается война, Григорь Иваныч. Еще немного — и за землю примемся.

— Кто примется, а кто и нет, — с сожалением проговорил комбриг.

Борисов подтвердил:

— Тебя, я думаю, Григорь Иваныч, обязательно оставят в кадрах. Эскадронных оставят. Еще кое-кого… Отпускать будут таких, как «чудо медицины», — он показал на Сливу, с которого Мартынов все же ухитрился сорвать соломенную шляпу.

Посмотрев, как впереди со смехом дурачатся беспечные бойцы, комбриг опустил голову. Перспектива остаться в кадрах была ему не по душе.

— Ты думаешь, охота? Я ж агроном.

— Кому-то ведь и караулить надо! — возразил Борисов.

— Да, караулить… — Комбриг опять задумался. — Знаешь, не выходит у меня этот Матюхин из ума. Сидит и сидит! Может, отстанем да искупаемся, а? А заодно и… Мыслишка, понимаешь, одна шевелится, не знаю — выйдет что, не выйдет? Обмозговать бы надо. Ни о чем больше думать не могу!

Радуясь предложению, Борисов с готовностью согласился:

— Григорь Иваныч, какой может быть разговор!

Они отстали и повернули к речке.

Разбежавшись по песку, комбриг вытянул вперед руки и шумно плюхнулся в воду. Через несколько метров вынырнул, отфыркнулся и поплыл на другой берег. От головы на обе стороны потянулся треугольник разбуженной воды; в подмытый обвалившийся берег заплескала мелкая волна.

Борисов купаться не спешил. Стянув верхнее обмундирование, он остался в одном белье, босой ногой попробовал воду и поежился. На том берегу Котовский уже вылезал на отмель, блестел телом. Тогда, не снимая белья, комиссар забрел по колени, по пояс, еще поколебался, удерживая локти над водой, и вдруг ухнул с головой. Слепое, облепленное волосами лицо его выскочило на середине речки. Он отмахнул с глаз волосы и, выкидывая мокрые рукава, стал крестить речку широкими саженками.

Покуда комбриг, вздрагивая телом и сдувая с носа капли, подгребал к груди и под бока горячий рассыпчатый песок, Борисов хозяйственно простирнул бельишко и разложил его сохнуть. С бельем в бригаде было худо, как приехали — без сменки.

На той стороне раздался топот, визг, — эскадрон Скутельника как взял галопом от деревни, так с разбегу и влетел в речку. Вода сразу закипела. Бойцы, сидя голышом на конях, заплывали на середину, соскальзывали и плыли рядом, держась за гривы и успокоительно покрикивая. Лошади пугались глубины, всхрапывали, прижимали уши, но, став ногами на твердое, выходить из воды не торопились. На берегу стирка, смех, возня, кидание песком.

Щурясь от блеска, Григорий Иванович сел и счистил с груди и живота песок. Чесались темные обручи на кистях и лодыжках, — несмываемые следы от кандалов. Комиссар, словно малое дитя, комкал горстями мокрый песок с илом и увлеченно строил не то башню, не то терем. Волосы свесились, коленки торчат…

Над рекой звон стоял от голосов и смеха. Налетал ветерок и трепал развешанное на кустах белье.