Ибо в противном случае… Роуан непременно со мной согласится. Она поймет. Возможно, даже лучше, чем я, поскольку ей будет дано увидеть то, чего не вижу я. И кто знает, быть может, именно это и было предопределено… Но я опять возвращаюсь на круги своя…

Эрон! Вернись скорее, Эрон!»

Машина медленно отъехала от ворот, оставив ее одну. Сомкнувшуюся вокруг тишину нарушал только шелест листвы над головой. Более запущенного и негостеприимного дома ей еще видеть не доводилось. Безжалостный свет уличного фонаря, словно полная луна, пробивался сквозь кроны деревьев и падал на потрескавшиеся плиты дорожки, на выщербленные мраморные ступени, усыпанные мертвыми листьями, на когда-то белые колонны с каннелюрами, с которых теперь свисали клочья облупившейся краски, открывая взору черные пятна гнили, на рассыпающиеся от старости, покоробившиеся доски террасы. Дверь особняка была оставлена незапертой. Внутри слабо мерцал тусклый свет.

Она медленно окинула взглядом закрытые ставнями окна, густые заросли заброшенного сада. Мелкий дождик, начавшийся еще в тот момент, когда она вышла из отеля, теперь превратился в некое подобие оседающего тумана, придававшего влажный блеск асфальту мостовой и застывавшего каплями на листьях огромных старых деревьев.

«В этом доме жила моя мать, – думала она. – Здесь родилась ее мать, а до того – мать ее матери. Здесь стоял гроб Стеллы, и Элли сидела возле него…»

Да, все происходило именно в этом особняке, хотя за весь вечер ей так и не удалось выяснить детали. Они пили коктейль, ели салаты и какие-то острые, щедро сдобренные специями блюда, но в ответ на робкие попытки узнать хоть какие-то подробности она слышала только: «Карлотта сама тебе обо всем расскажет…»; «…После того как ты поговоришь с Карлоттой…» – и так далее, в том же духе.

Интересно, это для нее была открыта сейчас дверь? Ради нее оставлены незапертыми ворота? Слабо освещенный изнутри проем двери конусообразно сужался кверху и походил на гигантскую замочную скважину. Где-то она уже видела такой проем… Ах да, на фронтоне усыпальницы на Лафайеттском кладбище. Какая ирония судьбы! Ведь для матери этот особняк фактически превратился в склеп задолго до ее смерти.

Теплый дождь не смог прогнать висящую в воздухе духоту. Быть может, спасение принесет подувший с реки ветерок – ласковый, восхитительно пахнущий дождем и свежестью? Прощаясь с ней возле отеля, всего в нескольких кварталах от особняка, они называли его речным бризом. Но одновременно с запахом дождя она улавливала еще какой-то аромат – тяжелый, тягучий и густой аромат незнакомых цветов, совершенно не похожий на те, что окружали ее прежде.

У нее не было сил сопротивляться его усыпляющему воздействию, и она словно застыла, ощущая себя едва ли не обнаженной в костюме из тонкого шелка, пытаясь получше рассмотреть утопавший в тени дом, стараясь глубоко вдохнуть и замедлить поток проносящихся в голове воспоминаний о том, что пришлось увидеть и пережить за прошедший день, о событиях, смысл которых она так и не смогла постичь до конца.

«Моя жизнь сломана, – думала она, – разорвана пополам. И все, что было в прошлом, уходит навсегда, уплывает, как сорвавшееся с якоря судно, несущееся по волнам времени к горизонту – демаркационной линии между тем, что безвозвратно утратило свое значение, и тем, что во веки вечные останется исполненным смысла.

Но почему, Элли, почему? Ради чего мы были оторваны от всего этого и жили в полной изоляции от них? Ради чего, если они все знали? Знали о нашем существовании, знали наши имена, знали, что я ее дочь! В чем дело? Что все-таки происходит? Их сотни, и все они без конца произносят одну и ту же фамилию: Мэйфейр!..»

– После разговора с Карлоттой приходите в наш офис – он в центре города, – пригласил ее Пирс. Этот розовощекий молодой человек, сказали ей, один из компаньонов в фирме, основанной много лет назад еще его прадедом.

– И дедом Элли, как вы знаете, – добавил Райен – обладатель белоснежной шевелюры и словно высеченного из мрамора лица, кузен Элли.

Нет, она этого не знала. Как не знала и многого другого – не знала, кто есть кто и кто кому кем приходится, не знала, откуда они вообще все взялись, как жили прежде и живут сейчас… А главное, она не знала и не могла понять, почему до сих пор ее держали в полном неведении. Ее охватила горечь. Кортланд один, Кортланд другой… а еще Джулиен, Клэй, Винсент, и Мэри-Бет, и Стелла, и Кэтрин…

Как прекрасна, как музыкальна речь южан. Роуан наслаждалась ее глубоким, насыщенным звучанием, как наслаждается сейчас ароматом, которым пропитан воздух, или теплом, окутывающим ее с головы до ног, отчего даже невесомая шелковая блузка кажется непомерно тяжелой.

Неужели там, за приоткрытой дверью, она наконец получит ответы на все мучительные вопросы? Неужели за этим порогом лежит ее будущее? Кто знает?… Быть может, стоит только вернуться в привычный мир – и сегодняшний день, лишенный в воспоминаниях столь мощно воздействующих на нее сейчас магии и очарования, останется лишь одной из малозначимых страниц в книге жизни… Нет, едва ли. Ибо то, что она испытывает в эти мгновения, не может пройти бесследно. Не говоря уже о каждой минуте, проведенной в кругу семьи. Прежние амбиции и желания остались в далеком прошлом, уступив место стремлению познать волшебство юга, историю, кровное родство и щедро предлагаемую любовь…

Интересно, понимали ли они, как чарующе-соблазнительно звучат для нее их приглашения в гости, обещания долгих бесед и подробных рассказов о семье, о родственных связях и духовной близости?

Духовная близость… Разве могут они представить, сколь непривычно для нее такое словосочетание! В холодном мире равнодушия и эгоизма она росла подобно экзотическому цветку, помещенному под стеклянный колпак, лишенному естественного солнечного света, не знающему настоящей земли и никогда не ощущавшему, как струятся по его листьям капли дождя.

Однажды Майкл назвал Калифорнию чересчур стерильной – и был прав. Тому, кто провел там всю жизнь, трудно представить, что есть на свете иные места, где каждый звук, каждый цвет наполняют душу радостью, где все запахи сродни волшебному дурману и где воздух кажется живым, самостоятельно дышащим существом.

«В своей профессии, – размышляла Роуан, – я постоянно имела дело с внутренним миром – миром внутренних органов и полостей. И только в комнатах, где в ожидании исхода операции плакали, смеялись и перешептывались между собой целые кланы родственников моих пациентов, доводилось мне сталкиваться с внутренним миром совсем иного рода – основанным на духовном единении многих и многих поколений одной семьи».

«Ты хочешь сказать, что Элли никогда не упоминала имени своего отца? Что она не рассказывала тебе ни о Шеффилде, ни о Райене, ни о Грейди, ни о…»

На все подобные вопросы ответ у нее был один: «Нет».

А ведь сама Элли приезжала сюда. И присутствовала на похоронах тети Нэнси (одному Богу известно, кто такая эта тетя Нэнси), а после церемонии вместе с другими сидела в том же ресторанчике. «Вот наша дочь. Она врач», – с гордостью говорила она, показывая им фотографию Роуан, которую всегда носила с собой в сумочке. Незадолго до смерти – в то время она уже постоянно находилась под действием наркотических препаратов – Элли произнесла несколько слов, смысла которых Роуан не поняла: «Как бы мне хотелось, чтобы они позволили мне вернуться домой… Но они не могут… Не могут…»

Родственники проводили Роуан до отеля. Но едва она поднялась в номер, чтобы принять душ и переодеться, горечь накатила такой волной, что не осталось сил не только подумать, но даже разрыдаться. Да, наверное, многие из них с радостью готовы были освободиться от всего этого, вырваться из гигантской паутины кровных уз и общих воспоминаний. Но Роуан с трудом могла представить себе, как такое возможно.

Впрочем, это лишь одна сторона проблемы – приятная: объятия, обещания, беседы…

Но что ждет ее там, за порогом дома? Какие истины откроются перед ней? Получит ли она ответ на один из главных вопросов – узнает ли наконец имя своего настоящего отца? Ибо никто из них не смог – или не пожелал? – его назвать: «Карлотта сама скажет… Спроси лучше у нее…»; «… Я был слишком мал, когда ты родилась…»; «Честно говоря, папа никогда не упоминал…».