– Вот на этой террасе много дней сидела твоя мать, – вновь заговорила старуха. – А внизу, на плитах, умерла ее мать. Она упала туда из окна комнаты, которая сейчас прямо над нами и которая когда-то принадлежала Джулиену. Это я загнала ее туда, к самому окну, и, наверное, вытолкнула бы из него собственными руками, не прыгни она сама. Я едва не выцарапала ей глаза, как когда-то и Джулиену.

Карлотта умолкла, всматриваясь в ночь сквозь проржавевшую сетку. Темные силуэты огромных деревьев четко вырисовывались на чуть более светлом фоне неба. Холодный свет уличных фонарей заливал ближнюю к ограде часть разросшегося сада и высокую траву давно не стриженных газонов. Он отражался даже от высокой спинки белого кресла-качалки, стоявшего на террасе.

И вдруг ночь показалась Роуан чересчур жуткой и даже зловещей, а сам дом превратился в ее воображении в мрачную черную бездну, готовую засосать ее в свою неизмеримую глубину. Как ужасно жить и умереть в таком доме, провести много дней и ночей в этих страшных запущенных комнатах, чтобы потом окончить свои дни среди мерзости, грязи и нестерпимой вони. Невыносимо! Внутри у нее все дрожало от отвращения, густой волной поднимавшегося к горлу, готового вот-вот лишить ее возможности дышать. Нет, это невозможно выразить словами. Ни ее чувства, ни степень той ненависти, которую она испытывала сейчас к стоявшей рядом старухе.

– Это я убила Анту. – Голос Карлотты звучал глухо. Она стояла спиной к Роуан, и та с трудом разбирала тихо произнесенные слова. – Я убила ее, все равно как если бы действительно собственноручно выбросила из окна. Я желала ей смерти! Когда я вошла, она качала Дейрдре в колыбели, а он стоял возле нее, совсем близко… Он смотрел на малютку и заставлял ее смеяться! И она позволяла ему веселить свое дитя! Она разговаривала с ним и своим жеманным тихим голоском заверяла, что теперь, после смерти мужа, он ее единственный друг на всем белом свете. А мне заявила, что это ее дом и она в любой момент может выгнать меня отсюда.

И тогда я пообещала выцарапать ей глаза, если она не прогонит его. «Ты не сможешь видеть его, лишившись глаз, – сказала я. – И избавишь от этого зрелища свою дочь».

Карлотта замолчала. Потрясенная ее признанием, Роуан не проронила ни слова. Она неподвижно застыла в мучительном ожидании еще более ужасных откровений, прислушиваясь к приглушенным звукам ночи, доносившимся из сада.

– Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть, как бьется о женскую щеку человеческий глаз, вырванный из глазницы и висящий лишь на нескольких окровавленных ниточках? – Голос женщины звучал глухо, но ровно. – Я выполнила свою угрозу. Она рыдала и всхлипывала, как малое дитя, но меня это не остановило. А когда она помчалась наверх, обеими руками придерживая выпавшее глазное яблоко, я бросилась следом. И ты думаешь, он хотя бы попытался меня остановить?

– Я бы попыталась, – ответила Роуан. – Скажите, зачем вы все это мне рассказываете?

– Затем, что ты хочешь знать, что случилось! А чтобы понять, что произошло с одной, необходимо знать, что произошло с той, которая была до нее. И еще. Я хочу, чтобы ты знала, что все это я совершила с одной-единственной целью: разорвать адскую цепь.

Старуха повернулась к Роуан лицом. Холодный белый свет уличного фонаря отразился в стеклах ее очков, превратив их в непроницаемые зеркала.

– Я совершила это ради тебя, ради меня, ради самого Господа Бога, если он таки существует. Я подтащила ее к открытому окну и заставила высунуться. «Посмотрим, – кричала я, – сумеешь ли ты увидеть его теперь, когда ты слепа! Сможешь ли заставить его прийти?!» И все это время твоя мать надрывалась от крика в своей колыбели. Мне следовало убить ее тогда же, пока Анта лежала бездыханная на плитах. Но Господь не дал мне смелости сделать это…

Она опять помолчала немного, потом слегка вздернула подбородок, и холодная улыбка чуть тронула тонкие губы.

– Я ощущаю твой гнев и осуждение, – сказала она.

– А разве в этом есть что-то удивительное? Карлотта опустила голову, и лицо ее оказалось в тени – свет теперь падал только на волосы, отчего они казались совсем белыми.

– Я не посмела лишить жизни столь крохотное существо, – устало проговорила она. – Не нашла в себе сил принести подушку и положить ее на лицо Дейрдре. Я вспомнила старинные легенды о том, как на своих шабашах ведьмы приносили в жертву детей и после размешивали в котлах младенческий жир. Мы, Мэйфейры, тоже ведьмы. Так неужели и мне суждено было принести в жертву это невинное создание? Нет, я не смогла уподобиться им и совершить такое злодеяние!

Конечно, он был уверен, что все произойдет именно так, что я не решусь… В противном случае он разнес бы этот дом в щепки, лишь бы не позволить мне…

Она не закончила фразу.

Роуан долго не могла прийти в себя. Она буквально задыхалась от переполнявших ее ненависти и гнева.

– А что вы делали с ней потом? – наконец спросила она охрипшим голосом. – Что еще вы делали с моей матерью, чтобы, как вы выражаетесь, разорвать цепь?

Карлотта не ответила.

– Я хочу знать! – настаивала Роуан.

– С самого раннего детства, – со вздохом заговорила Карлотта, глядя куда-то в сторону сквозь ржавую сетку террасы, – я уговаривала ее противостоять дьяволу, умоляла не смотреть на него, учила прогонять его прочь. И я выиграла эту битву! Вопреки всему – ее приступам меланхолии и безумной ярости, рыданиям и шокирующим признаниям в том, что она в очередной раз позволила ему лечь с ней в постель, – я выиграла! Но потом… Потом Кортланд изнасиловал ее. И мне не оставалось ничего другого, кроме как забрать тебя и сделать все возможное, чтобы она никогда не смогла тебя найти.

Я сделала все, чтобы помешать ей сбежать из дома и отправиться на поиски, а потом предъявить на тебя права и вернуть сюда, в этот дом, в мир безумия и порока. Если в клинике отказывались лечить ее электрошоком, я переводила ее в другую, а если и там не считали необходимым давать ей успокоительное, везла в третью, четвертую… и так далее. Я знала, что и как следует говорить, чтобы ее привязывали к кровати, назначали соответствующие лекарства или сеансы электрошоковой терапии. Я знала, как разговаривать с ней, чтобы довести до очередного приступа, заставить рыдать и биться в истерике…

– Все! Хватит! Я не желаю вас больше слушать!

– Почему? Ведь ты же сама требовала рассказать обо всем подробно. Так вот, когда она начинала стонать и метаться в постели, сгорая от греховного желания, я просила врачей применять электрошок…

– Прекратите!

– Иногда сеансы приходилось проводить дважды, а то и трижды в день. Меня не пугало, что она может не выдержать и умереть, – я просто не в состоянии была смотреть, как она стонет и извивается, и сознавать, что она всего лишь игрушка в его руках…

– Прекратите! Прекратите! Прекратите!!!

– Но почему? Ведь она до последнего своего дыхания принадлежала ему. И умерла с его именем на устах. Все, что я делала, я делала ради тебя, только ради тебя, Роуан.

– Прекратите! – Это было уже скорее яростное шипение, а не крик. Роуан вскинула и выставила вперед руки с растопыренными пальцами. – Прекратите! Я готова убить вас за те злодеяния, в которых вы только что признались. Да как вы смеете говорить о Боге и о жизни, вы, сотворившая подобное с девочкой, которая выросла в этом ужасном доме и превратилась в беспомощного инвалида! Боже праведный! И вы могли так поступить с несчастным больным существом! Да поможет вам Господь! Нет! Да обрушит он на вас свою кару!

Карлотта стояла потрясенная, с искаженным мучительной болью лицом. Но через несколько мгновений это выражение ушло – лицо сделалось непроницаемым, рот словно провалился, а круглые стекла очков, за которыми не видно было глаз, превратились в две матовые пуговицы.

Роуан со стоном вцепилась себе в волосы и крепко сомкнула губы, изо всех сил стараясь замолчать, сдержать выплескивающуюся из нее ярость, избавиться от раздирающей боли внутри, которая заставила ее согнуться едва ли не пополам.