– Из нее вышла бы очень неплохая писательница, если бы она писала о том, что сама хорошо знает, – делилась своим мнением женщина в баре, назвавшаяся бывшей любовницей Шона. – Но эти ее мрачные фантазии про фиолетовый особняк в Новом Орлеане и про обитающее в нем привидение… Они такие амбициозные, эмоциональные – словом, не то, что сейчас хорошо продается. Нет, правда, надо забыть обо всем этом и писать о том, что происходит с ней здесь, в Нью-Йорке.
Отзывы соседей по дому о молодой паре были только восторженными.
– Девочка совершенно не умеет готовить и вообще весьма непрактична, – рассказывала художница, жившая этажом выше. – Но, в конце концов, не это главное – она вовсе не обязана. Она аккуратно оплачивает все счета. Однажды я поинтересовалась у Шона, откуда у нее деньги. А он рассмеялся и ответил, что у Анты бездонный кошелек и достаточно просто сунуть туда руку.
Зимой 1940 года Элайн Барретт написала из Лондона нашему самому надежному агенту в Нью-Йорке и настоятельно попросила его попытаться поговорить с Антой. Элайн очень хотела сделать это сама, но о ее поездке в Америку в тот момент не могло быть и речи. Поэтому она позвонила лично Аллану Карверу, очень учтивому, образованному и утонченному человеку, который много лет сотрудничал с Таламаской. Этот весьма обходительный, хорошо одетый, обладавший безукоризненными манерами пятидесятилетний джентльмен без труда познакомился с Антой, и, как он сам признался впоследствии, беседа с ней доставила ему истинное удовольствие.
– Я последовал за ней в Метрополитен-музей и как бы случайно оказался рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картиной Рембрандта. Она очаровательна, поистине восхитительна, но в ней, пожалуй, слишком много от богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной наряд, волосы распущены. Я присел рядом и, увидев у нее в руках томик рассказов Хемингуэя, вовлек ее в разговор о его творчестве. Она призналась, что с удовольствием читает его произведения. В ответ на вопрос, любит ли она Рембрандта, она сказала, что да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке в целом, она ответила, что ей очень нравится здесь и она не хотела бы жить ни в каком другом городе, а потом добавила, что Нью-Йорк для нее словно живой организм и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.
Нечего было и надеяться уговорить ее пойти куда-нибудь еще – слишком уж осмотрительной и осторожной показалась мне эта девушка. Вот почему я торопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.
Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и о пробах пера. Она подтвердила, что хочет стать писательницей и что Шон всячески поддерживает ее в этом.
«Шон, – сказала она, – не будет чувствовать себя счастливым, если я не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем еще могла бы стать. Ни к какому иному роду деятельности я просто не готова. Та жизнь, которую я вела до недавних пор, превратила меня, по сути, в никчемную личность. И только литературный труд может меня спасти». Она казалась удивительно беззащитной и совершенно искренней, чем тронула меня до глубины души. Будь я лет на тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.
«Но какую же жизнь вы вели? Пожалуйста, расскажите, – настаивал я. – По манере говорить мне не удается определить, откуда вы родом. Уверен, однако, что не из Нью-Йорка».
«С юга. Знаете, это все равно что из иного мира. – Она вдруг помрачнела и явно разволновалась. – Извините, но я хочу забыть о прошлом. Не сочтите мои слова за грубость. Просто для себя самой я раз и навсегда решила, что буду писать о том, что пришлось пережить, но никогда не стану говорить об этом. Поймите меня правильно: я не позволю прежней жизни вторгаться в настоящее – пусть она сохранится только в моих произведениях».
Согласитесь, очень неожиданное и мудрое решение. Нет, она мне определенно нравилась. Не передать словами, как нравилась. А кому, как не вам, знать, что специфика моей работы очень быстро приучает использовать людей в своих целях.
«Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, – продолжал уговаривать ее я. – О каком-либо из рассказов, если вы избрали этот жанр, или о ваших стихах».
«Если мои произведения действительно чего-то стоят, вы непременно прочтете их сами», – она поднялась, улыбнулась мне на прощание и поспешила уйти. Не могу утверждать с уверенностью, но мне показалось, что она вдруг насторожилась. Во всяком случае, еще во время нашей беседы она то и дело беспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь. Она ответила, что никого конкретно, но… Никогда не знаешь, что может произойти. Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит за нами. Конечно, мои люди находились поблизости и действительно наблюдали за всем происходящим, а потому я чувствовал себя весьма неловко.
В течение нескольких последующих месяцев мы регулярно получали информацию о жизни Анты. Они с Шоном были очень счастливы. Шон, крупный мужчина с подкупающей улыбкой и неиссякаемым чувством юмора, получил возможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-Виллидж и имел огромный успех. А в «Ньюйоркере» напечатали коротенькое, всего семь строк, стихотворение Анты. Молодые люди пребывали в восторге. Однако в апреле 1941 года тон сообщений резко изменился.
– Знаете, она ведь беременна, – рассказывала художница с верхнего этажа, – а он не хочет ребенка. Понимаете? Одному Богу известно, что будет дальше. Он говорит, что есть знакомый врач, который может решить проблему, однако она и слышать об этом не желает. А по ночам плачет – мне хорошо слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая, чувствительная…
Первого июля Шон Лэйси погиб в автомобильной катастрофе (какая-то неисправность в машине). Он был один и возвращался от больной матери, откуда-то с севера штата Нью-Йорк. С Антой случилась истерика, и пришлось отправить ее в клинику Бельвю.
– Мы просто ума не могли приложить, что с ней делать, – делилась впечатлениями все та же художница. – Целых восемь часов она непрерывно кричала и плакала, и в конце концов мы не выдержали и позвонили в Бельвю. Меня до сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогда поступили.
Записи в истории болезни в Бельвю свидетельствуют, что, едва Анту приняли в клинику, она резко успокоилась, прекратила кричать и с того момента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась, а потом взяла листок бумаги и написала: «Кортланд Мэйфейр. Адвокат. Новый Орлеан». На следующее утро, в половине одиннадцатого, в конторе Кортланда раздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своей женой Амандой Грейди Мэйфейр, с некоторых пор жившей отдельно от мужа в Нью-Йорке, и умолял ее поспешить в Бельвю и присмотреть за Антой до его приезда.
Между Кортландом и Карлоттой разразилась жесточайшая битва за право заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал на своем приоритете в данном вопросе, ибо Анта обратилась именно к нему. По свидетельству современников тех событий, кончилось тем, что они вместе сели в поезд и отправились в Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.
Однажды во время веселого ужина захмелевшая Аманда во всех деталях рассказала эту историю своему приятелю (и нашему информатору) Аллану Карверу, который не преминул воспользоваться моментом, дабы поподробнее расспросить ее о старинном семействе южан и поистине варварском поведении некоторых его членов. Аманда поведала ему все, что ей было известно о бедняжке племяннице, находившейся в Бельвю.
– …Это было просто ужасно. Анта не могла говорить. Именно не могла. Едва она пыталась произнести хоть слово, как тут же запиналась и замолкала. Она была такая нежная, хрупкая. Гибель Шона просто сразила ее наповал. Только через сутки она наконец смогла написать адрес квартиры в Гринвич-Виллидж, и мы с Олли Мэйфейр немедленно помчались туда за вещами Анты. Господи, как это все грустно! Я-то предполагала, что, поскольку Анта – жена Шона, все его картины, конечно же, перейдут в ее собственность. Но потом пришли соседи и сообщили, что Анта и Шон не были женаты. Мать и брат Шона уже успели побывать в квартире и отправились нанимать фургон, чтобы вывезти оттуда все имущество. Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила в том, что она втянула его в богемную жизнь Гринвич-Виллидж.
