— Я охотно выслушаю вас, если только могу чем-нибудь помочь, — сказал Доналд, рассеянно оглядывая замысловатый резной орнамент на деревянной каминной полке, изображавший задрапированную голову быка, от которой в обе стороны тянулись обвитые гирляндами лиры, щиты и колчаны, оканчиваясь с одной стороны барельефом головы Апполона, а с другой — Дианы.

— Я не всегда был тем, кем стал теперь, — продолжал Хенчард, и его твердый низкий голос слегка задрожал. Он, видимо, пришел в то странное душевное состояние, когда люди иной раз признаются новому другу в том, чего никогда бы не открыли старому. — Я начал жизнь рабочим — вязальщиком сена — и восемнадцати лет от роду женился на такой же работнице, как и я. Вы бы не подумали, что я женат?

— Я слышал в городе, что вы вдовец.

— Ну, да… конечно, слышали… Восемнадцать лет назад я потерял жену — по своей вине… Вот как все это произошло: однажды летним вечером я отправился на поиски работы; жена моя шла рядом, с ребенком на руках, нашим единственным ребенком. Мы подошли к палатке на одной деревенской ярмарке. Я тогда выпивал.

Хенчард на минуту замолк, откинулся на спинку кресла и, опершись локтем о стол, прикрыл глаза рукой, что, однако, не могло скрыть сосредоточенной работы мысли, наложившей свою печать на его застывшие черты и не покидавшей их, пока он во всех подробностях не рассказал о своей сделке с матросом. Равнодушие, отражавшееся на лице шотландца вначале, теперь сменилось вниманием.

Хенчард продолжал рассказывать о своих попытках найти жену, о том, как он дал зарок и какую одинокую жизнь вел в последующие годы.

— Восемнадцать лет я не нарушал своего обета, — продолжал он, — и наконец достиг теперешнего своего положения.

— Да!

— Ну вот… все это время я ничего не знал о жене, и так как я от природы недолюбливаю баб, мне нетрудно сторониться их. Повторяю, я ничего не знал о жене до сегодняшнего дня. А теперь… она вернулась.

— Да неужели вернулась!

— Нынче утром… не дальше как нынче утром. Что же теперь делать?

— А вы бы не могли взять ее к себе и жить с ней и вообще как-нибудь искупить прошлое?

— Это самое я и решил предложить ей. Но, Фарфрэ, — Хенчард нахмурился, — справедливо поступив с Сьюзен, я обижу другую неповинную женщину.

— Каким образом?

— Жизнь так устроена, Фарфрэ, что человеку моего склада почти невозможно прожить двадцать лет без промахов. Я много лет ездил на остров Джерси по делам, особенно в сезон картофеля и овощей. Я веду там крупную торговлю по этой части. Так вот как-то раз, осенью, когда я там жил, я тяжело заболел, и во время болезни меня одолело уныние, от которого я иногда страдаю, потому что в личной жизни я одинок, — в такие дни мир кажется мне темным, как преисподняя, и я, подобно Иову, готов проклясть день своего рождения.

— А вот я никогда не испытывал этого, — вставил Фарфрэ.

— Так молитесь богу, юноша, чтобы это вас миновало. Ну вот, когда я был в таком состоянии, меня пожалела одна женщина — лучше сказать, молодая леди, потому что она была из хорошей семьи, отлично воспитана и образована, — дочь какого-то забулдыги-офицера, который попал в историю, после чего с него удерживали все жалованье. Впрочем, к тому времени он уже умер, мать ее тоже умерла, и девушка была так же одинока, как и я. Она жила в том пансионе, где я остановился, и, когда я слег, взялась за мной ухаживать. И тут она по глупости влюбилась в меня. Бог знает почему, — ведь я этого вовсе не заслуживал. Но мы жили в одном доме, а девушка она была пылкая, так что мы, натурально, сблизились. Я не буду говорить подробно о наших отношениях. Достаточно сказать, что мы искренне хотели пожениться. И тут произошел скандал, который не повредил мне, но, как и надо было ожидать, погубил ее. Говоря между нами, Фарфрэ, как мужчина мужчине, клянусь — добродетель это моя или порок, — только волокитой я никогда не был. Девушка ничуть не старалась соблюдать приличия, а я, пожалуй, еще меньше, в таком я был угнетенном состоянии; это-то и вызвало скандал. Но вот я выздоровел и уехал. Когда я уехал, ей пришлось многое вытерпеть из-за меня, причем все это она описывала мне в письмах, которые посылала одно за другим; и наконец я понял, что кое-чем обязан ей… я подумал, что раз я столько лет ничего не слышал о Сьюзен, надо мне этой другой дать единственно возможное для меня возмещение, если, конечно, она пойдет на риск замужества с двоеженцем (впрочем, какой тут риск, думал я, сомневаясь, что Сьюзен еще жива). Она пришла в восторг, и мы, наверное, скоро поженились бы… но вдруг появляется Сьюзен!

Доналд не скрыл тяжелого впечатления, которое произвела на него эта сложная история, не имевшая ничего общего с тем, что он знал по своему скромному личному опыту.

— Теперь смотрите, сколько вреда можно причинить окружающим! В молодости я совершил скверный поступок— тогда на ярмарке, — но, если б я и впоследствии не проявил себя эгоистом, если б я не позволил этой взбалмошной девушке на Джерси привязаться ко мне во вред ее доброму имени, все было бы просто… Теперь же я вынужден принести горькое разочарование одной из этих женщин, а именно — второй, ибо прежде всего я обязан выполнить свой долг по отношению к Сьюзен: тут колебаться не приходится.

— Да, печальное у них положение, что правда, то правда! — ‘негромко проговорил Доналд.

— Именно! О себе я не думаю… для меня конец один. Но они обе… — Хенчард умолк и задумался. — И со второй и с первой я должен поступить так справедливо, как только может поступить мужчина в подобном случае.

— Что ж тут поделаешь! — проговорил его собеседник с философической грустью. — Вы должны написать девушке и в письме ясно и честно объяснить, что она не может стать вашей женой, потому что вернулась первая жена. Напишите, что вы больше не можете встречаться с нею и что… желаете ей счастья.

— Этого мало. Видит бог, я обязан сделать больше! Я должен— хоть она вечно хвастает каким-то своим богатым дядей или богатой теткой и надеется получить от них наследство, — я должен послать ей, бедняжке, приличную сумму денег… так сказать, в виде небольшого возмещения… Так вот, не согласитесь ли вы помочь мне: объяснить ей все, что я вам сказал, но как можно мягче? Я не мастер писать письма.

— Охотно.

— Однако я вам еще не все сказал. Моя жена Сьюзен привела с собой мою дочь — ту самую, которую она несла на руках, когда мы шли на ярмарку, — и девушка знает обо мне только то, что я прихожусь им каким-то свойственником. Она с детства считала своим отцом и мужем своей матери того матроса, которому я отдал ее мать и который теперь умер. Ее мать всегда думала — а теперь мы оба так думаем, — что не надо нам позорить себя перед девочкой, говорить ей правду… Как бы вы поступили?.. Посоветуйте.

— Мне кажется, я бы рискнул и сказал ей правду. Она простит вас обоих.

— Никогда! — возразил Хенчард. — Правды я ей не скажу. Я снова женюсь на ее матери, и это не только поможет нам сохранить уважение нашей дочери, но и будет более прилично. Сьюзен считает себя вдовой матроса и ни за что не согласится жить со мной без повторного венчания в церкви… и она права.

Фарфрэ на это ничего не ответил. Тщательно выбирая слова, он написал письмо молодой особе на Джерси, и этим закончилась его беседа с Хенчардом, который сказал ему на прощанье:

— У меня гора с плеч свалилась, Фарфрэ, после того, как я рассказал обо всем этом вам, своему другу! Вы теперь видите, что у кестербриджского мэра не так уж хорошо на душе, как кажется, судя по его карману.

— Вижу. И сочувствую вам! — отозвался Фарфрэ.

Когда он ушел, Хенчард переписал черновик и, вложив в письмо чек, отнес его на почту; домой он шел, глубоко задумавшись. «Неужели все это уладится так легко! — думал он. — Бог знает… Бедняжка!.. Ну, а теперь примусь искупать свою вину перед Сьюзен».

Верный принятому решению, Майкл Хенчард нанял для своей жены Сьюзен, на имя Ньюсон, коттедж, расположенный в верхней, западной части города, у земляного вала и тенистой аллеи. Осенью казалось, будто вечернее солнце пылает здесь более ярким желтым пламенем, чем в других местах, и на закате оно пронизывало своими лучами нижние ветви яворов, заливая первый этаж домика с зелеными ставнями потоком света, который не мог проникнуть в верхние этажи, затененные листвой. Из гостиной в просветах между яворами городского вала видны были могильные холмы и земляные укрепления на далеких возвышенностях. В общем, это был прелестный уголок, овеянный легкой грустью, как и все места, носящие отпечаток прошлого.