— Мысль, конечно, интересная. А главное, свежая.
— В том смысле, что у нас более плодотворна, талантлива борьба за свободу, чем сама свобода…
— Может быть.
— Сколько многоточий в поэзии Пушкина… Письмах Чаадаева… Стихах Есенина… Песнях Высоцкого… Прозе того же Шукшина, Трифонова… А знаете, что ваша с Аллой Петровной подруга театровед Инна Вишневская рассказывает?
— Что она рассказывает?
— «Раз в неделю в девять утра раздаётся звонок: „Говорит Ульянов. Ты знаешь, я хочу посоветоваться. Вот говорят, государство должно обращать на нас больше внимания, давать денег — дадут, и начнётся несказанный подъём. А я вот что думаю: ну, представим себе, что всё это дали. Мы станем комфортнее жить, но не станем от этого лучше играть. Ведь у нас с государством прямо противоположные задачи: там, где они наказывают, мы прославляем. Появись сегодня Отелло или Арбенин — сидели бы от звонка до звонка, а мы их запечатлеваем как благородных людей. Но в итоге-то задача общая — исправить людей. Говоря о современности, дать вечность…“ И я каждый раз ломаю голову, что ему сказать. Казалось бы, разве трудно театроведу ответить актёру? Но с Ульяновым говорить очень трудно. Он необычайно умён — как-то талантливо умён…»
— Да ладно тебе меня расхваливать!
— Это не я.
Очертания Стамбула возникли по левому борту, как мираж, мы вглядывались, но вдруг всё исчезло в матовом тумане. Горизонт выгибался в дугу, сливался с небом, распрямлялся, коричневели берега. И вот уже фелюги рыбаков, жёлтые, голубые, красные, с рисунками. Уже угадываются поверх тускло блестящей оловом воды в золотисто-опаловом мареве дворцы, минареты, оливковые рощи.
Пришвартовались возле Галатского моста у входа в Золотой Рог.
Царьград. Константинополь. Истанбул… Впереди полдня, ночь и ещё почти день во Втором Риме, ликовало моё нутро. Это же целая жизнь! Звучала тягучая, как восточные сладости, музыка. Доносился откуда-то сверху, с минаретов, мощный поставленный голос муэдзина, усиленный микрофоном:
— Ла илаха иллаллах ва Мухаммадун разулуллах!..
— Похоже, Михаил Александрович, на то, как вы Аллу Петровну кличете, — заметил я, стоя с Ульяновым на пеленгаторной палубе. — А здесь, когда булгаковский «Бег» снимали…
— Я же говорил, в Болгарии вся туретчина снималась, на Стамбул денег не хватило.
Набережная была задымлена жаровнями. С фелюг и лотков рыбаки продавали рыбу, ещё живую и только-только уснувшую, с багровостью в жабрах, — окуней, тунцов, кефаль, барабульку, люфарь, камбалу…
Этот город, единственный в мире, расположенный на двух континентах, многие описывали. Я благодаря, разумеется, присутствию Ульянова — Чарноты Стамбул увидел и услышал с палубы «Белоруссии», как из зрительного зала, через Михаила Афанасьевича Булгакова:
«…Янычар сбоит!.. Странная симфония. Поют турецкие напевы, в них вплетается русская шарма-ночная „Разлука“, стоны уличных торговцев, гудение трамваев. И вдруг загорается Константинополь в предвечернем солнце. Виден господствующий минарет, кровли домов. Стоит необыкновенного вида сооружение, вроде карусели, над которым красуется крупная надпись на французском, английском и русском языках: „Стой! Сенсация в Константинополе! Тараканьи бега!!!“ „Русская азартная игра с дозволения полиции“. „Sensation a Constantinople! Courses des cafards“. „Races of cock-roachs!“ Сооружение окрашено флагами разных стран. Касса с надписями: „В ординаре“ и „В двойном“… Сбоку ресторан на воздухе под золотушными лаврами в кадках. Надпись: „Русский деликатес — вобла. Порция 50 пиастров“. Выше — вырезанный из фанеры и раскрашенный таракан во фраке, подающий пенящуюся кружку пива. Лаконичная надпись: „Пиво“. Выше сооружения и сзади живёт в зное своей жизнью узкий переулок: проходят турчанки в чарчафах, турки в красных фесках, иностранные моряки в белом; изредка проводят осликов с корзинами. Лавчонка с кокосовыми орехами…»
В Стамбуле много рынков. Мысырчарши — Египетский рынок пряностей. Рыбный рынок. Цветочный. Птичий, где ещё жив обычай покупать птицу, чтобы отпустить её на волю. Длинный рынок. Блошиный рынок — барахолка, где можно приобрести по дешёвке, если повезёт, пулю, которой был убит эрцгерцог Фердинанд, после чего разразилась Первая мировая война, нательный крест Гришки Распутина или галстук в горошек Ульянова (Ленина), не говоря уж о фамильных драгоценностях Романовых и акварелях Адольфа Гитлера…
Но нет ни в Стамбуле, ни во всём мире, по мнению повидавших виды моряков, равных Капалычарши — Большому крытому базару! Построен он был ещё в византийскую эпоху, средняя его часть, Бедестан, — сравнительно недавно, в 1704-м. Много раз рынок перестраивался, сгорал, разрушался землетрясениями, и всё-таки облик сохранился. Капалычарши — Гранд-базар — город в городе. Предместья, окраины, центр, проспекты, площади, тупики, мечети, фонтаны, школы, кофейни, парикмахерская, над входом в которую выведено арабской вязью, что покровительствует заведению сам брадобрей пророка Мухаммеда. Магазинов, лавочек, лавчонок, киосков, мастерских — многие тысячи!
Мы бродили по улочкам, ещё не имея опыта общения с базарными торговцами, зазывающими, заманивающими, завлекающими, залучающими, затягивающими, — отзывались («неудобно, зовёт же человек, хоть одним глазком взглянем на его товар, не убудет нас», — говорил Ульянов), осматривали, щупали, прикидывали, приценивались, примеряли, ничего пока не покупая, оставляя на завтра и производя в уме непривычные для русского склада ума манипуляции, турецкие лиры переводя в американские доллары, доллары — в советские рубли. У павильона с изделиями из кожи — куртками, плащами, жилетками — в нас вперился цепким взглядом из-под мохнатых седых бровей крепкий старик. Ни слова не говоря, он пошёл за нами следом, а я приотстал, контролируя карманы и сумки членов семейной делегации, как в Неаполе это делал Ульянов. Мы свернули налево — старик за нами. Направо — старик за нами. Остановились в обувном ряду — он встал неподалёку. Весь обратившись в слух — судя по позе, был туговат на ухо — и глядя на Ульянова.
— Жюкав! — заорал он вдруг как резаный, что прозвучало на площади, от которой лучами расходились сразу шесть торговых улочек, как «держи вора!» — Маршаль Жюкав!..
Подошёл, отдал честь, назвался кавалером ордена Красной Звезды Иштояном Гамлетом Артуровичем. По-русски старик едва изъяснялся, но почти всё, что хотел сказать, было понятно. Пошли к нему в палатку, где он работал с внучкой, носатой приземистой черноглазой девушкой лет двадцати. Иштоян сварил изумительный кофе, внучка собрала на столик угощения: сухофрукты, восточные сладости. На стене под стеклом в рамке висела групповая фотография чемпиона СССР по футболу ереванской команды «Арарат», в центре — лучший бомбардир сезона Иштоян. Торговец объяснил, как мог, что чемпион СССР — его двоюродный племянник. Сам он не был дома с ноября 1941-го, когда из Андижана был отправлен в лыжный батальон (хотя на лыжах никогда не стоял) под Москву, обороной которой командовал Георгий Константинович Жуков. Получил тяжёлое ранение, контузию. Почти год провёл в госпиталях, а едва вернулся на фронт, попал в окружение и в плен. Прошёл четыре концентрационных лагеря, трижды бежал, а четвёртый раз — уже из лагеря советского. Бельгия, Франция, Италия… Скитался по Европе до начала 1950-х, пока не разыскал дядю, и осел в Стамбуле. Женился. Кем только не работал! А теперь вот на Гранд-базаре подрабатывает к пенсии, внучка иногда помогает. Артиста, играющего в кино маршала Жукова, продолжал старик Иштоян, он сразу узнал, но не мог поверить. Какими же судьбами? Что, так просто выпустили мир посмотреть, притом всей семьёй?..
Внучка частично переводила деда на средиземноморский английский, я переводил на русский, Алла Петровна и Лена порывались выйти, но Михаил Александрович удерживал, взглядами и знаками показывая, что неудобно будет перед человеком, столько испытавшим в жизни…
Ульянов слушал и слышал людей. И этим отличался от подавляющего большинства своих коллег — лауреатов-орденоносцев-секретарей творческих союзов. Как бы ни было ему это «в лом» и даже «западло», как выразилась Елена. Вот картина, стоящая у меня перед глазами. Поздний вечер. Ульянов приехал после рабочего дня: съёмки, прогон нового спектакля в Вахтанговском, запись на радио, репетиция, встреча с министром культуры, поход в Моссовет с просьбой об устройстве старого артиста в Дом ветеранов сцены в Матвеевском, озвучивание на «Мосфильме», спектакль «Брестский мир», встреча с Олегом Ефремовым и Кириллом Лавровым по вопросу судеб ВТО СССР и РСФСР… И вот, усталый донельзя, сидит он на даче в своём старом тянутом-перетянутом кресле с кружкой чая, а напротив на диване сидит женщина, пожилая, невзрачная, совсем просто и бедно одетая, и что-то заунывно Ульянову рассказывает. Выясняется, что это сводная сестра дяди деверя жены троюродного брата племянника из Омска, у которой «ни за что посадили сына, двадцатисемилетнего мальчишку, ещё на семь лет». И Ульянов слушает, превозмогая себя, чтобы не уронить от усталости голову на плечо, не заснуть в кресле. И что-то ещё в блокнот записывает, чтобы через секретаря Омского обкома партии или прокурора попытаться помочь. Но это — какая-никакая родственница. Слышал Ульянов и вовсе чужих людей, не умея прервать, смотреть сквозь, думая о своём, или просто послать подальше, как замечательно делали это его именитые коллеги-лауреаты, оберегая себя, экономя нервы, эмоции.
